— Смотри, Сашенька, видишь во дворе могилки. Там семья Суворова похоронена, и сам Суворов. Он в этой церкви старостой был. Вот какое тут место. У нас как бульвар называется, знаешь?
— Знаю. Суворовский бульвар.
— Ну вот, молодец. А Суворова знаешь?
— Знаю.
— Ну, ну. Какой ты у меня умный мальчик. Ну слушай. Рядом с храмом была колокольня, по воскресеньям в колокола звонили.
— Как это?
— А так, мы недалеко жили, слушали, такой громкий звон, далеко-предалеко было слышно. Я молодая была.
— А потом? Куда они делись? Колокола?
— Взорвали, Сашенька, в 37 году. Тогда же и купола сняли.
— Зачем?
— Ну, зачем-зачем? Так уж. Храм не нужен народу стал. Но там, Сашенька, всё равно бог живет.
— А где бог?
Бабушка не успевает ответить, в комнату заходит мама, и бабушка сразу замолкает. Саша знает, что родители не любят разговоров про бога. Саша не настаивает, но про бабушкиного бога ему интересно, и он решает поговорить про храм потом без мамы. В 80-х храм Феодора Студита у Никитских Ворот был полностью восстановлен со всеми своими куполами и колоколами, но бабушка до этого не дожила. Да и Саша давно на Суворовском бульваре уже не жил, просто проходил иногда мимо их старого дома, всегда оглядываясь на их с бабушкой церковку, где «жил бог». Теперь Саша в это странным образом поверил. Сзади церкви всё ещё стоял их старинный двухэтажный дом, в котором Саша прожил до десяти лет, и хорошо помнил их захламлённую тёмную коммуналку на втором этаже. Четыре соседские семьи он тоже прекрасно помнил: молодая студентка консерватории, скрипачка Алла, её мама Эсфирь Борисовна, которую все почему-то называли «курочка». Тётки они были милые и добрые, еврейки, и об этом никто из соседей никогда не забывал. Впрочем, Сашина семья с Аллой даже дружила, и она принялась учить Сашеньку играть на скрипке. Проверяла его слух, хвалила родителям способности и настояла на занятиях, за которые не брала денег. Папа купил детскую скрипочку «восьмёрку» в большом Военторге, и Саша начал «пилить». Нет, ему скрипка совершенно не нравилась, но родителей он слушался, поэтому деваться ему было некуда. Тем более, что они всегда занимались у Аллы в комнате, там стояло старое чёрное пианино, на котором Саше хотелось научиться играть гораздо больше, чем на скрипке, но Алла говорила, что это потом. Эсфирь Борисовна, которую он ни за что на свете никогда не назвал бы в глаза «курочкой», угощала его каким-то печеньем, которого у них в семье никогда не водилось, и накладывала в розетку варенья. Кстати, впоследствии, когда Саша не мог не замечать обыденного государственного и бытового антисемитизма, он всегда, вспоминая Аллу и Эсфирь Борисовну, себя от антисемитов отделял, а когда надо было с охотой рассказывал о соседках по коммуналке, что вот, мол, я даже дружил… Так, впрочем, все антисемиты говорили, что была в их жизни некая соседка Розочка… но откуда Саша мог знать, что говорили другие.
В следующей комнате жил дядя Серёжа, которого маленький Саша боялся, так как он ему всё время по любому поводу грозил ремешком. Вряд ли сосед чужого ребёнка действительно бы «отходил» ремнём, но Саша ему почему-то тогда верил. Дальше жили муж с женой. Про жену он почему-то совсем ничего не запомнил, а муж был шофёр, возил «хозяина» на Победе. А потом в дальней от них комнате жила тётя Настя со взрослым сыном, который играл в футбол за завод «Каучук». Он там, наверное, и работал, но Саша этого не знал.
Их комната была небольшая и очень сырая. Родительская полуторная кровать, отгороженная занавеской. В углу его детская кровать с верёвочной сеткой, бабушкин топчанчик, поставленный вплотную к ней. Посреди комнаты на раскладушке спала Сашина, на десять лет старше, сестра Людмила. Она редко бывала дома, куда-то уходила, а куда Саша не знал. Ему это было совсем неинтересно.
Коммуналка хоть сырая и тёмная, считается неплохой. Все это понимают, и часто вспоминают, как папе удалось добиться этой их комнаты. Это был настоящий подвиг, который ещё неизвестно чем мог кончиться. Когда Саша родился в 49 году, у родителей с сестрой была совсем плохая комната в Мерзляковском переулке. Там даже отопления не было, приходилось топить печь, которая то и дело выходила из строя. В углах комнаты лежал снег, замерзала вода в стакане. Саша родился слабеньким, начал болеть, кашлял, в три месяца его бронхит перешёл в воспаление лёгких. Уколы, больница, боялись не выживет. Отцу обещали новую комнату в связи с расширением семейства, но так и не давали, только руками разводили, предлагали «войти в положение» и немного подождать. Обезумев, отец взял в руки запелёнутого, даже не плачущего от слабости Сашу, и пройдя мимо возмущённой секретарши, вошёл со своим свёртком к начальнику. Начальник опешил, и поняв в чём дело, опять принялся обещать дать комнату, «как только будет возможность». Тогда отец бешено заорал: «Тогда сами ребёнка воспитывайте, или пусть он у вас тут умрёт», — положил на стол начальника Сашу в одеяле и вышел из кабинета, хлопнув дверью. В приёмной послышался громкий жалобный плач. Понятное дело, Саша ничего этого не помнит, но историю родители часто вспоминают. Получается, что если бы не Сашка, папа комнаты так бы и не добился. Саша понимает, что в этом никто не виноват, время было такое и вокруг все так жили. Хотя может и не все, но Саша не знал тех, кто жил по-другому.