Ага, ну так он и знал. Всё развивалось по самому неблагоприятному сценарию. Друг выбрал одну подругу и опрокинул её на свою двуспальную кровать, рывком прикрыв дверь, другая осталась в Герином распоряжении. Они сидели на тахте, и Гера прекрасно знал, что отступать ему некуда. Девчонка была молодая, симпатичная, тёплая и очень податливая. Ну да, податливая потому что пьяная, но какая разница. Гера её вроде даже захотел, руки его стали тискать её грудь, рядом валялась её модная косынка с видом Эйфелевой башни. Сам сильно навеселе, Гера почувствовал, что руки его живут отдельно, делают своё дело, не обращая внимания на разум. Сколько прошло времени, он и не заметил: то ли две минуты, то ли двадцать. Они уже лежали голые, прикрывшись пледом. Гера навалился на подружку, но последней его предательской мыслью перед тем, как он в неё вошёл, было: «А не она ли блевала на кухне?» Гера был болезненно брезглив, и такая мысль его немного охладила, но недостаточно, чтобы остановиться. Он потом вспоминал, что сам её не целовал и избегал её поцелуев. Ещё только не хватало, чтобы она на него рвотой дыхнула. Потом было лень вставать, идти в душ, невероятно хотелось спать. Он на минуту закрыл глаза и сразу заснул. Когда проснулся, в квартире уже пахло кофе. Друг стоял в чёрном махровом халате у плиты, девчонок нигде не было видно. Они, наверное, давно ушли. Герман отчётливо понял, что всё вышло довольно по-свински и как-то не в его стиле, но изменить он уже ничего не мог.
— Геш, ну ты как? Повеселился? Мы с тобой хорошо время провели. Согласен?
— Нет, не согласен. Скотство какое-то. Это же наши девчонки. Их мужья ждали.
— Что? Ты себя слышишь? Плевать я на их мужей хотел. Я их даже не видел никогда. Мы же их не силком сюда тащили.
— Да, ты прав, наплевать. Но мы же люди, а получилось по-скотски. Ночью здесь у тебя автобус до метро не ходит. Как они добрались до цивилизации?
— Тебя это волнует? Меня нет. Такси, наверное, взяли. Не маленькие. А насчет «наши» девчонки, это глупость. Девчонки есть девчонки. Они общие. Сегодня были наши. Я, честно говоря, вообще всё плохо помню. Перебрал вчера.
Герман не стал спорить, он вообще не любил конфронтацию. Друг его в таких случаях раздражал, и он невероятно остро чувствовал явный между ними водораздел: друг был аморален, признавая право сильного, а остальное считал дурью, недостойной мужчины. Герман ненавидел себя за то, что поддался этому удачливому, весёлому и примитивному самцу, неспособного понять его собственную тонкость. Он же знал, что так будет, зачем поехал? Тряпка! Он выпил две чашки сладкого обжигающего кофе и поехал домой, твердо зная, что теперь очень долго друга не увидит. Вечером он набрал номер своей подруги, с которой был ночью. Она разговаривала любезно отрешённо, как бы незаинтересованно. Он хотел сказать ей какие-то успокаивающие слова, заглаживающие его вину. Да, он чувствовал себя виноватым, как будто его в грязи вываляли: как он был ночью небрежен, груб, безразличен. Презерватив он не надел, но в последнюю минуту успел из неё выйти. Они же сами их там напоили. Бедные девки. Как стыдно. Может она и неосторожна, может он ей нравился, да, точно нравился, он всегда это знал, чуял, но он себе такого и в школе не позволял, а сейчас позволил. Зачем? А затем, что он свинья. Какой-то ужас ужасный. Как было бы отлично никогда больше с подругами не встречаться, но Гера знал, что вряд ли это возможно.
Ну вот так он и знал. На следующий год летом он встретил её на гаражной площадке, куда пришёл в воскресенье возиться с машиной. На гаражной площадке рядом с отцом, откуда через сквер был виден их старый двор, Герман никогда не чувствовал себя в безопасности. То чья-нибудь мама подойдет, то с отцом заговаривали сотрудники, которые там все и жили, и тогда приходилось улыбаться и здороваться. Как он этого не любил! Если бы всё сводилось к простому тихому «здрасьте», так нет… Ему начинали задавать вопросы, причём конкретные, нет, чтоб просто спросить, как дела, можно было бы выдавить из себя «нормально», и всё, но так почти никогда не получалось. «Здравствуй, Герман, ты пока не женился? А девушка у тебя есть? А где ты работаешь? Не защитился?» Ну что им всем было от него надо? Неужели им было на самом деле интересна его жизнь? В это Герман поверить не мог, ему самому никто интересен не был. Их гараж был рядом и та девушка, «с которой он…», подошла к своему отцу, сделать вид, что он её не видит, было совершенно невозможно. Вдобавок ко всему она была с коляской, где лежал её ребёнок. Ему пришлось подойти, спросить, как она поживает, кто у неё родился? Он боялся, что она сейчас примется ему показывать своего младенца, но страхи оказались напрасными, ребёнка она ему не показала. И то, слава богу. «Пойдем посидим на лавочке», — предложила она. Отказаться было бы верхом невежливости. Пришлось идти. Говорить было совсем не о чем. Подруга рассказала о тех, кого она видела и про кого знает: та замуж вышла, а та — родила, тот — защитился… Герман улыбался и доброжелательно кивал. «А ты как? Всё по-старому?» — «Да, всё по-старому». Ребёнок закряхтел в коляске, и она ушла.
Герман привычно проанализировал их разговор. Он ей ничего про себя не рассказал, потому что не хотел или потому что нечего было рассказывать? Скорее второе: не женился, не родил, не защитился… что там ещё? Герману всегда казалось, что у него в душе есть что-то глубокое, непонятное окружающим, что-то слишком личное, чтобы этим делиться, но что это было? Он иногда и сам не знал. Что его действительно интересовало, волновало, тревожило, будоражило? Женщина, профессия, философская проблема, книга?.. Неужели в целом свете не было никого, с кем ему было бы хорошо? Получалось, что так. Он знал, что в чем-то важном — особый, но это важное ускользало от него самого. Да, он отличался от других, но из-за этого был одинок. Иногда Герману приходило в голову, что было бы здорово быть попроще, и тогда он больше бы принимал людей, но попроще он не становился, и гнал от себя мысль о моральном слиянии с другими. Изредка ему хотелось поделиться чем-то с людьми, которых он знал, но он заранее сдавался, чётко зная, что его всё равно не поймут. Слушать других ему всегда было нестерпимо. А ведь обычные люди рассказывали друг другу про своё личное, а он не мог.
При этом Герман изо всех сил делал вид, что он обычный. Институт он закончил без особых трудов и без интереса, хотя видел, что другим учиться трудно. Видел, но не понимал, ему-то трудно никогда не было, просто иногда приходилось чуть больше почитать учебники, или сосредотачиваясь, чуть дольше поглядеть в пространство, где возникал единственно правильный ответ. Красный диплом сделал своё дело и Герман поступил работать в космическую область, быстро стал групповым инженером на очень хорошем счету, с немаленькой зарплатой, но потом карьерные подвижки прекратились. Начальство как будто чувствовало, что Герман Клюге не так уж и хочет пробиваться, полностью выкладываться, «гореть» на работе, отвечать за других. Он был слишком холодным, своё равнодушие к важным, с точки зрения коллег, вещам скрыть не получалось, и по службе продвигались другие: более хваткие, суетливые, расчётливые, умеющие ладить, менее, разумеется, талантливые. Германа поначалу такое положение вещей удивляло, но он быстро понял, что чисто научного потенциала для карьеры было недостаточно, нужны были совершенно другие стати, которых у него не было. Нет, ему не было обидно, он не считал, что с ним поступают несправедливо, вовсе нет. В глубине души Герману было всё равно. Работа была интересна, но не настолько, чтобы он захотел суетиться с диссертацией, которая принесла бы только скромную прибавку к зарплате. Честолюбия Герман был лишен, слишком уж это было пошлым качеством, топтаться в очереди за званием ему показалось глупым.
У него был круг знакомых: байдарки, горные лыжи, баня по пятницам, дачи с шашлыками и выпивками, время от времени женщины, хотя ни в одну из них он не был влюблён. Влюбиться, как другие, у него категорически не получалось. Герман уже жил отдельно от родителей и ни перед кем не имел никаких обязательств, считал себя свободным и в общем-то счастливым, хотя… «на свете счастья нет, а есть покой и воля». Здесь с Пушкиным, которого Герман знал только по школьной программе, он был согласен.
Малыши из колясок у одноклассниц выросли и пошли в школу, у общих знакомых давно были семьи, Герману исполнилось 39 лет и жизнь его в одночасье переменилась. Как-то на даче у знакомых, на дне рождения с шашлыками и вином, он познакомился с девушкой, которую кто-то привёз. Девушка была красивая, молодая, но простенькая, как Герман когда-то цинично думал, «одноразовая», и то, если было не лень… Они вдвоём выпили, погуляли по лесочку, посидели на бревнах за калиткой. Девушка щебетала, что-то дурацкое ему рассказывала, Герман улыбался и перемежал своё молчание ничего не значащими репликами. Хоть и девушка приехала на дачу не одна, её странным образом никто не хватился, и Германа это устраивало. При малейшем замеченном чьем-нибудь неудовольствии он бы немедленно отступился. Толкаться он не считал возможным ни по какому поводу. Вечером они вместе уехали в Москву и обменялись телефонами. Герман наводил о Наташе справки, хотя узнать о ней удалось немного: самое главное, что стало известно — это то, что Наташа — косметичка, работает в салоне на Новослободской, вот, пожалуй, и всё. Младше Германа на 12 лет. Про косметичек Герман в своём мужском технарском кругу ничего не знал. Косметичка — это что-то вроде парикмахерши, не очень высоко, но какая разница. Традиционного романа между ними, ни бурно текущего со страстями, ни блеклого с долгими походами в кино и театры, не было. Наташа привлекла его молодостью, миловидным правильным лицом, ладным телом и какой-то удивительной непритязательностью. Новая подруга Германа не напрягала: не лезла к нему в душу, не интересничала, не старалась произвести впечатление. Герману показалось, что они чем-то похожи — несуетливостью, устремлённостью в себя. Жениться на этой девушке Герман решил сразу, «хватит ждать, она может ничем не лучше других, но почему бы и не она… надо всё-таки что-то в жизни изменить». Наташа была представлена родителям, которым она не понравилась, особенно матери: «Герка, ты что? С ума сошёл? Она же простая косметичка…» — вот к чему сводились мамины претензии. Так он и знал. Только он уже давно привык делать то, чего ему самому хотелось, поэтому была сыграна скромная свадьба в ресторане «Загородный». Через год Наташа родила сына. Мальчишка родился крупный, ладный, похожий на Германа: правильные черты лица, ярко-синие глаза, прямой нос, волнистые каштановые волосы. Отец Германа души не чаял во внуке и любил повторять, не стесняясь Наташи, что ребёнок ариец, будет продолжателем славных немецких традиций их семьи: ум, воля, аккуратность, усердие, честность, честь… Папа никогда не хотел замечать, что слово «ариец», ассоциируясь с нацистской пропагандой, окружающих раздражает. Он наоборот считал, что нацизм — это, конечно, мерзкий и стыдный зигзаг, не делающий немцам чести, но в целом опорочить немецкую нацию невозможно, и что немцы — один из самых достойных народов планеты, у них есть дух. Распространялся отец на эту тему редко, но Герман знал папины взгляды и не спорил, будучи и сам в глубине души уверен, что он тоже немец, русский немец, но немец не такой как остальные, и сын его будет немец, уже немец, и поэтому так страдает, когда на нём грязная одежда.