Странным образом пионерка Наташа, росшая в СССР, осознавала своё немодное дворянство. Сначала она просто гордилась своим романтическим в чём-то революционным происхождением, а потом гораздо позже, она стала действительно ощущать свою генетическую сословную принадлежность. Вспоминая сдержанную, строгую, малоразговорчивую, плохо сходящуюся с людьми маму, Наташа остро осознавала их с мамой и бабушкой «особливость», несмешиваемость с толпой, разборчивость, невозможность опуститься до определённого уровня, опроститься, уронить своё достоинство, поступиться каким-то твёрдым принципом, унизиться. Это даже не было высокомерием, неприятной сословной спесью, но ни мама, ни сама Наташа никогда не забывали, что они всё-таки Львовы.
Хотя… Как же мама пошла под отцовскую руку, под руку хама, постоянно её унижающего? Почему? Наверное, она его любила. Иначе Наташа не могла себе объяснить мамино молчаливое терпение, смирение перед отцовским быдловатым самодурством. Папа был плебеем, с претензиями, амбициями, но всё-таки плебеем. Горьковчанка мама так никогда и не нашла себе в Москве верных друзей, жила в одиноком моральном затворничестве, воспитывала дочек, работала, неловко принимала гостей, убирала, стирала, много читала. Во время ссор, частой оскорбительной ругани мужа, который никогда ничем не был доволен, мама не опускалась до грубостей, она просто спокойно смотрела на него близорукими глазами из-под очков и молчала, пережидая очередную бурю в стакане воды, зная, что возражениями она только усугубит его плохое настроение.
А вот Наташа с отцовским хамством смириться не могла. Маленькой она к нему ластилась, пыталась обратить на себя его внимание, завоевать любовь, но отец уделял ей и сестре очень мало времени, постоянно за что-то ругал, укорял, журил, читал мораль. Его назойливый громкий голос лез в уши, отец никогда не знал, когда нужно остановиться, оставить девочек в покое. Он кричал на жену и детей, вымещая на них свою усталость и страх перед начальством и неприятностями. С посторонними он, впрочем, был милым, умел петь, читать стихи, считал себя поэтом и художником. У них в столовой висел карандашный мамин портрет, который он когда-то нарисовал, совсем, кстати, неплохо. С годами Наташа стала лучше отца понимать: чувствительный человек с претензиями на принадлежность к искусству, занимающийся нелюбимым делом, желающий нравиться, привлекать к себе людей, скучающий в семье, собирающий книги, которые он никогда не читал, неудовлетворенный, вероятно, жизнью, довольно посредственный в сущности человек, несостоявшийся ни в семье, ни в профессии, но считающий, что ему недодано.
Сейчас Наташа всё это про отца, которого уже давно не было на свете, понимала, но всё равно его не прощала. Он был перед всеми ними виноват: перед мамой, перед сестрой, и, главное, перед нею самой. Она считала, что он отравил ей детство и раннюю юность. Она не любила бывать дома, не приводила к себе друзей, ни на одну минуту не расслабилась в его присутствии, научилась скрывать свою жизнь, навсегда дома прикусила язык, закомплексовалась, замкнулась в себе, чувствовала себя непонятой, несчастной, загнанной… И это всё из-за него — шумного, крикливого, неумного, неглубокого, вздорного папаши, которого окружающие любили только потому, что совсем его не знали.
Такими Наташа родителей и запомнила: тонкую, умную, образованную, чуть отстранённую, не такую уж счастливую, любящую их маму, и хамоватого, эгоистичного, простецкого папу, сотканного, как сейчас говорят, из одних понтов, и озабоченного только собственным «я».
67-летняя Наташа, сидящая на людной автомобильной парковке в Вирджинии, тяжело вздохнула. Вспоминать отца ей было до сих пор тяжело. Она ничего ему не забыла. И хоть Наташа старалась никогда об этом не думать, но в том, что произошло с её 23-летней сестрой Татьяной, она тоже винила отца. Может не прямо, а косвенно, но это случилось из-за него. С той поры прошла целая жизнь, и видит бог, Наташа всегда гнала от себя неприятные воспоминания и мысли, но сегодня ей всё почему-то вспомнилось, хотя уже нечётко, словно сквозь дымку.
Таня встречалась с молодым человеком Виталием. По вечерам её никогда не было дома, и Наташа понятия не имела, где сестра была. Она училась на вечернем отделении Института тонкой химической технологии им. Губкина и работала на химическом заводе в лаборатории. Больше Наташа о ней ничего не знала. Химия её саму совершенно не интересовала. Зато Таня приносила домой какие-то песенники с переписанными её рукой самодеятельными песнями, которые они пели в походах, Наташа их тоже переписывала в свои тетрадки и считала себя через старшую сестру, которую она уважала, причастной к молодёжной культуре. Молодой человек Виталий приходил к ним очень редко, но Наташа его несколько раз видела и мнения не составила: ни плохой, ни хороший, ни рыба, ни мясо. Худой, угловатый, не очень-то красивый. В глубине души Наташа считала, что Таня была достойна большего. Потом Таня с Виталием поженились и стали жить у его матери. «Повезло Таньке, ушла из дома. Вот бы и мне так», — Наташа сестре завидовала. Вокруг женитьбы что-то происходило: то ли папе не нравился Танин муж, то ли Таня не поладила со свекровью, то ли у них с Виталием начались нелады? Наташа ни во что не встревала и не задавала взрослым вопросов. В те времена она всё ещё считала себя ребёнком, а их взрослыми. Впрочем, какой толк задавать вопросы, на них всё равно никто бы не ответил. У них в семье с Наташей на серьезные темы не разговаривали, наверное, считали глупой и незрелой, или просто оберегали от жизни. Таня приезжала домой к матери, когда отца не было дома, они о чем-то за закрытой дверью разговаривали, Наташа слышала возбужденный Танин голос, мать пыталась её успокоить, в чем-то убеждала. Из обрывков разговоров Наташа поняла, что Тане плохо, мама уговаривала её вернуться домой, но сестра отказывалась: «Нет, мам, нет… ни за что. Прекратим этот разговор! Нет, я не могу», — доносилось из-за двери. «Естественно, она не вернется. Ещё чего! — тут Наташа была с сестрой полностью согласна. — Ничего, немного осталось потерпеть. Я тоже уйду… Быстрее бы уж», — в такие моменты Наташа ненавидела свои 16 лет.
В этот день она пошла в школу попозже, к девяти. Дождливая, тусклая осень, среда, не обычный учебный день, а так называемое производственное обучение. Наташа была в группе радиомонтажников. Они сидели в особом классе с паяльником в руках и терпеливо лудили крохотные детали электрических цепей в радиоприемниках. Получалось так себе, небрежно, но кого это волновало? Радиомонтажницей Наташа быть не планировала. Они только что пришли с первой перемены, как дверь класса открылась, и Наташа увидела завуча по производственному обучению Владимира Абрамовича. «Наташа, иди сюда». Лицо у учителя было каким-то странным. Интересно, что им от неё надо. «Наташа, поезжай домой, у вас в семье несчастье», — тихо, но настойчиво сказал ей Владимир Абрамович. Наверное, надо было спросить «какое несчастье, что случилось?», но Наташа не спросила, и быстро одевшись, в каком-то странном оцепенении, поехала на автобусе домой. Хотя был разгар рабочего дня, родители были дома. Мама встретила её в коридоре, бледная, неестественно спокойная, и сразу сказала: «Таня пыталась покончить с собой, она выпила на работе дихлорэтан. Сейчас она в больнице». Наташа прошла на кухню и опять ничего у мамы не спросила. «Мы с папой поедем в больницу, а ты побудь дома». Тут Наташа заметила, что мама была в плаще. Она только кивнула. Родители уехали, потом отец поздно вечером вернулся, а мама осталась в больнице. Наташа так и просидела одна, ей никто не звонил. Отец ушёл спать, даже чаю не пил. Что же он ничего не говорит? Наташе про Танино состояние ничего не объяснили, но почему-то она точно знала, что всё очень плохо, а будет ещё хуже. В чём будет это «хуже» она не решалась даже подумать, все её чувства как будто выключились, Наташе было ни больно, ни страшно. Мама не приехала и утром, отец ушёл то ли в больницу, то ли на работу, ничего ей не объяснив. Он был какой-то пришибленный, молчаливый, и всё время прочищал горло, как будто ему там что-то мешало. А ей самой как быть? Вспомнив, что у них контрольная по геометрии, Наташа стала собираться в школу, но тут пришла тётя Ася и с порога заплакала: «Наташенька, какое горе, Танечка наша умирает. Хоть бы уже быстрее, бедная, отмучилась». Увидев, что Наташа стоит в школьной форме, она прервала свои стенания и по-деловому сказала, что ни в какую школу ей сегодня идти не надо. «Не ходи никуда. Будем ждать». Ждать пришлось ещё два дня. Мама, изможденная с чёрными кругами под глазами, приезжала из больницы. Родители закрывались в спальне, Наташа слышала мамины рыдания, папин тихий голос, что-то ей говорящий. При Наташе мама не плакала. На третий день она вернулась из больницы довольно рано: «Всё, Таня скончалась. Сегодня рано утром. Всё кончено. Ничего нельзя было сделать», — она тяжело дышала, и Наташу поразило мамино выражение лица, безразличное, какое-то замороженное. Мама легла спать, а папа звонил родственникам, в похоронную службу, на работу себе и маме. Суббота и воскресенье прошли как во сне. В квартире толпился народ, вездесущая тётя Ася разливала всем суп, какие-то другие тётки ездили на рынок, готовились к поминкам. На похоронах Наташа не была, слышала краем уха, что похоронили в Железнодорожной на Саввинском кладбище. Мёртвой сестру Наташа так и не видела и очень этому радовалась. Страшное, ужасное зрелище. Одно дело — Грушин из бараков в гробу, а другое дело её Татьяна. Нет уж, как хорошо, что её не взяли, она же ещё маленькая, она бы этого не вынесла. В день перед похоронами, Наташа видела через дверь плачущего на родительской кровати Таниного мужа Виталия, сестра называла его Виталька. Он лежал на смятом зелёном шёлковом покрывале, громко некрасиво с икотой рыдал, плечи его сотрясались, однако Витальку никто не успокаивал. Он тогда был в их доме в последний раз.