Эдик медленно ходил по дому, ничего не делал, ногу он приволакивал, но хотя левая рука ещё плохо его слушалась, он мог ею двигать. Бессмысленное выражение не полностью его покинуло. Речь вернулась почти в прежнем объёме, врачи обещали, что она вернётся полностью, но для Наташи было принципиально, не как он говорил, а что. Эдя заговаривался, говорил по сто раз одно и то же, начинал предложение и не мог его связно закончить, даже не старался. Фраза так и повисала не полуслове. Он забывал простые слова, путал понятия. Иногда он принимался ей что-то рассказывать, но сбивался, останавливался, начинал сначала, всё равно не мог закончить, злился и замолкал. Изредка на глазах его выступали слёзы, которых он возможно не замечал. Прошёл месяц, Эдик постепенно стал ездить на машине. Первым делом он поспешил на работу. Там его встретили очень тепло. Он рассказывал, что сотрудники пожимали ему руки, обнимали. Он сходил к начальству, объяснял, что у него всё прошло и он готов приступить к работе. Ему улыбались и не возражали. Вечером того же дня он получил сообщение, что его увольняют. Нет, вовсе не из-за болезни, а просто потому что сейчас у них нет нового проекта, за который он мог бы взяться… так что… если будет возможность, они ему сразу позвонят, а пока желают полного выздоровления, и всего хорошего. Для Эдика это был удар. Свое состояние он объективно не оценивал, ему правда казалось, что с ним всё в порядке. Наташа же совсем не удивилась. Действительно, Эдик сейчас вряд ли мог бы работать. Может позже, но кто согласился бы ждать? Да и сколько надо было ждать? Эдик впал в депрессию, целый день сидел в старом кресле и смотрел телевизор. На улицу он выходил редко. Если видел соседей, то отворачивался, не здоровался. Дома он принялся обо всех говорить гадости, все с его точки зрения были неприятными, злыми, чем-то перед ним виноватыми. Убедить его в том, что эти люди ничего плохого ему не делали, было невозможно. Наташе было понятно, что его злобная паранойя — это тоже, видимо, проявление болезни.
И всё-таки он выздоравливал. Нормально ходил, да и речь у него полностью восстановилась. Забывчивость перестала бросаться в глаза. Теперь он отдавал все силы своему здоровью. Курить бросил немедленно, хотя Наташа прекрасно помнила его раздражающие оправдания: «Ты не понимаешь. Я не могу». Он ел только курицу и зелёные салаты, всё свое утро посвящал хождению на тредмиле. Потерял вес и был в хорошей физической форме. Вот чтобы ему работу себе новую не поискать? Наверное, не нашёл бы ничего, но он даже и не пробовал. Вот что Наташе было обиднее всего. Легко устроился, он — больной и всё тут! Это было удобно. Конечно, Наташа понимала, что он перенес и инфаркт, и инсульт, но на спорт у него сил хватало, а на работу, получалось, что нет. Как же так? Она одна всё тянула, всё на себе. Уйти с работы, которая отнимала у Наташи всё больше сил, было нельзя: Эде была как никогда нужна медицинская страховка. Купить её было бы не на что. Все его финансовые прогнозы, которые Наташа никогда не оспаривала, не оправдались. За дом они платили только проценты на ссуду. Эдик предсказывал, что дом сильно возрастёт в цене, и при продаже они всё компенсируют и ещё останется, но всё получилось вовсе не так, как он предсказывал. Наташа корила себя, что ни во что не вмешивалась. Напрасно! Если бы она тогда понимала, что Эдя вовсе не такой уж крутой бизнесмен, каким хотел казаться.
Он целыми днями сидел дома, выезжал только в магазин и начал её слушаться. Это послушание было чем-то новеньким, невиданным и скорее неприятным. Непривычная роль главы семьи Наташе не нравилась, но ей следовало теперь принимать новую грустную реальность, в которой ей надо было всё тянуть самой. Она ещё надеялась, что Эдик возьмёт на себя все хлопоты, связанные с переездом, но он оставался пассивен, только риелтора нашёл, русского, разумеется. Он всегда старался иметь дело только с русскими, использовать то, что раньше называлось блатом. Так он по-настоящему и не интегрировался в американскую действительность. Они собирали коробки со своим скарбом. Коробок с посудой получилось десять штук: чайные и столовые сервизы, вазы, пепельницы, множество рюмок, бокалов, разной формы фужеров, вилки и ложки разной формы. Зачем они это всё покупали? Каких гостей собирались принимать? Так никто к ним и не ходил. Изредка на праздник они вынимали из буфета два бокала и пили в одиночестве. Некоторые сервизы так и стояли в упаковке, для них не хватило места на стеклянных полках дорогого буфета. Глубоко под раковиной в ванной Наташа нашла новый косметический набор. Столько кисточек, помад и теней, да только она уже давно не красилась. В кладовке висела одежда, про которую она забыла. Сейчас всё это было давно немодным, ненужным, лишним. Что было со всем этим делать? Можно было бы отвезти в секонд-хенд, но Эдик категорически отказывался ехать в «чернятник», где такие магазины как раз и находились.
Зачем-то около дома стояли две машины, одна, бывшая Наташина, как бы запасная, на случай, если машина Эдика вдруг испортится. Её пора было отгонять во Флориду. Заказывать перевозку дорого, но почему бы Эдику самому её не отогнать? Но нет, он этого даже не предложил, наверное, считал слишком утомительным. Он так себя берёг и жалел, что Наташе было слегка противно, но настаивать она ни на чём не хотела, считала унизительным. Она же княжна Львова и будет выше этого. Эдя ныл, что надо бы некоторые вещи продать, для этого был так называемый «крег-лист», т. е. продажа через определённый сайт в интернете. Сколько раз она его просила этим заняться:
— Эдь, ты поставил тренажёры на продажу?
— Нет, не поставил. Это дурь, никто ничего не купит.
— А ты попробуй. Другие же продают.
— Я не буду заниматься ерундой. Это всё равно копейки.
— Ну даже копейки лучше, чем ничего.
Эдик молчал, шли недели, но он ничего не делал. Наташа прекрасно знала, почему: он просто не умел, не хотел читать инструкции, учиться чему-то новому, тем более, что надо было ещё сделать фото. Для него самым страшным в последнее время стало интеллектуальное напряжение. Фотоаппарат у него, кстати, был, даже два. Да только кого ему было фотографировать?
На работе было всё напряжённее, дом не продавался, но они тем не менее решили всё равно переезжать во Флориду, в новый дом. Вся суета, связанная с переездом, Наташу возбуждала. Начинался новый этап жизни. Дом близко от океана, вокруг пальмы, тёплый песок, но с другой стороны — новое место жительства будет портом их последней приписки. Теперь их ждут только маленькие ниши для урн с прахом на близлежащем кладбище, и на это кладбище никто не придёт. За пятьдесят лет хранения урн они заплатят, а потом от них и памяти не останется.
Эти грустные мысли неминуемо приводили Наташу к мыслям о сыне. Ведь у неё есть сын! Он якобы жил в Сан-Франциско, но они про него ничего не знали. Он ничего не умел, был мало к чему приспособлен, необщительный, странноватый. Как он выживал? Где жил, с кем, как зарабатывал на жизнь? Наташа не видела Марика много лет, он как в воду канул. Общение с ним прекратилось полностью. Впрочем, Наташа знала номер его телефона, да и имейл — можно было написать, но тут что-то её держало. Она сыну не звонила и не писала. Марик тоже не звонил, не поздравлял с днем рождения… ничего. Раньше она звонила, получала в ответ на свои вопросы всегда только одно слово «нормально» по-русски, которое впоследствии превратилось в отрывистое «ок». Он ни о чем не расспрашивал, не сообщал о себе никаких деталей, причем делал это явно нарочно. В последний раз она ему позвонила взволнованная, в панике, почти на грани истерики, чтобы сообщить, что у отца инфаркт. Марик молчал, после её заполошных объяснений возникла тягостная затяжная пауза. Про отца ему было неинтересно, да и про неё тоже. Он не предложил своей помощи, не проявил участия, не выразил сочувствия. Ну, конечно, это была патология. Что они ему сделали? В зависимости от своего настроения Наташа по-разному отвечала себе на этот вопрос. Иногда ей казалось, что и она и Эдик страшно виноваты перед сыном. Эдик орал на него, унижал, мерзко попрекал куском хлеба. Ему не удавалось скрыть своего разочарования сыном. Чем пренебрежительнее Марик молчал, тем яростнее отец на него орал, оскорбляя последними словами. Разве неправильно, что он от них ушёл навсегда, не в силах простить отцу унижений? Но она-то тут при чём? Пыталась вытаскивать его из школьных завалов, разговаривала спокойно, ни разу голос на него не повысила. Это так. Но она полностью оставила его, когда он ещё был совсем маленький, ушла в работу, проблемы, депрессию. Да как она могла! А когда они с отцом ссорились, разве она взяла сторону сына? Нет, она выжидала, хранила нейтралитет, ни нашим, не вашим. Вот была её политика. Что ж, удобно. Но Марик ей этого не простил. Да и вообще зачем они его из Москвы увезли? Эмиграция не пошла ему на пользу. Если бы остались, всё было бы по-другому. Наташа в этом не сомневалась. Но иногда Наташа себя оправдывала: уехали из Москвы, всё в себе поломали, всю свою жизнь изуродовали, но ведь как раз ради сына. Они дали ему шанс, а он им не воспользовался. Ну как она могла жить за него его жизнь, как изменить чужую судьбу? Да Эдик же всё для сына делал, в ущерб себе, он хотел для него только хорошего, помогал как мог. Тянул и тянул… из последних сил, ни с чем не считаясь. И вот она благодарность! Как бы ей хотелось Марика понимать, найти оправдания его поведению, но она не могла. То ли он подонок, то ли сумасшедший? Разве нормальный человек может вот так вычеркнуть из своей жизни родителей, какими бы они ни были?