Было это летом 53 года. Сталин в марте умер, в Рафиной семье это событие не обсуждали, да и с кем было его обсуждать. Отец с ним почти не разговаривал, а с матерью к этому времени они оба не общались. С бабушкой такие дискуссии были бы смешны. Рафе исполнился 21 год, он учился в институте, старался хорошо проводить время на вечеринках в своей институтской компании. Сам себе он очень нравился: модные широкие брюки, рубашки-апаш, трикотажные шёлковые тенниски, белые парусиновые туфли, которые он натирал мелом. У него было два очень приличных костюма, сшитые на заказ в специальном ателье по папиной протекции. Рафа, по модному тогда выражению, «шлялся», но папа ему не препятствовал, просто раз и навсегда предупредил о двух вещах: нельзя напиваться и болтать лишнее, потому что это чревато неприятностями, которые, возможно, даже он не сможет устранить, и ещё Рафе следовало быть осмотрительным с девушками, которые тоже сулят неприятности, только другого рода. Остальное отца не интересовало. Если бы Рафа был студентом-медиком, Наум Зиновьевич, конечно, участвовал бы в его карьере, а так… сын сделал по-своему и должен теперь сам пробиваться.
Миру Рафа увидел на одной из вечеринок на Первое мая. Чья-то дача, весна в разгаре, на участке растут тополя, набухшие липкими почками. Девушка — не еврейка, и Рафе это понравилось. Русые волосы мелкими кудряшками, собранные черным бархатным обручем. Перманент только начал входить в моду. Крепдешиновое платье в мелкий цветочек, жакетка. Высокая, статная «девушка с веслом», не худенькая, скорее плотная, но очень привлекательная. Лицо не особо выразительное, простое, но милое. Девушка была медичкой и это, как Рафа потом понял, оказалось решающим фактором. К врачам его тянуло. Все разъезжались с дачи поздно и Рафа поехал Миру провожать. Её обманчиво еврейское имя его позабавило: «революция мира», т. е. Миркин папаня был заворожен мировой революцией. Сам Рафа ни в какую такую ерунду не верил. Смешно. Мира стала его официальной девушкой: танцы в институтском клубе, кино каждую субботу, в театр ходили. Рафа дарил букеты, покупал мороженое. В Горький приехала двоюродная сестра из Москвы, старше на пару лет, вот её он по-настоящему любил. Они друг друга понимали, сестра была его другом, хоть это и редко бывает. Он представил ей Мирку:
— Вот, знакомься. Это — Мира. Моя хорошая знакомая. Рафа широко улыбался, но смотрел настороженно. Если бы сестра Иза сказала, что ей его девушка не нравится… ещё неизвестно, как всё сложилось бы.
— Очень приятно. Иза. Сестра доброжелательно улыбалась. Они ходили на концерт в консерваторию, а потом, проводив Миру, Рафа поехал домой. Иза ждала его, не ложилась.
— Ну как она тебе? Говори.
— Симпатичная девушка, но я же её совсем не знаю. Она умная?
— Ой, господи. Ну зачем девушке быть умной? Она разумная девушка и меня любит. Разве этого недостаточно?
— Не знаю. У тебя с ней серьёзно?
— Серьёзно. Но я ещё ничего не решил. Тебя ждал. Ты считаешь она красивая?
— Да, вполне. Ты что ей уже предложение сделал?
Их разговор коснулся мелких деталей, а потом свернул на другое. Рафа принял решение. Предложение Мире он не сделал, но Изин вопрос его подстегнул. Нечего ждать. Они заканчивают институт. Пора.
Иза уехала, Рафа долго собирался поговорить с папой и наконец решился:
— Пап, я хочу жениться.
— Да? На ком?
— Я её приведу, познакомлю.
— Подожди приводить. Я не могу принимать в доме всех твоих подружек.
— Пап…
— Что «пап»? Расскажи мне о ней. Она еврейка?
— Нет, она русская.
— Русская… и хочет за тебя замуж? Интересно.
Нет, Наум Зиновьевич не стал чинить сыну никаких препятствий. Жаль, что не еврейка, но зато… будущий доктор, он её направит. Русские бабы — хорошие жены. Не станет капризничать и лениться. Девка из простой семьи. Это плохо, но с другой стороны не будет выпендриваться. Знаем мы этих «тонких». Где тонко — там и рвется. У него вот «порвалось». Наум с тоской посмотрел на сидящую у окна жену. На кухне суетилась тёща, к которой у него не было претензий. Хорошая тётка, преданная, но тут-то и проблема… Надо её решать, но как Наум пока не знал. Рафа, идиот, об этом даже не подумал. Где они жить-то будут? Он проблему конечно решит, но со временем, а надо сейчас.
Наум ошибался, когда думал, что Рафа настолько ребячлив и легкомыслен, что не подумал, где они с Мирой будут жить. Думал он, только ничего придумать не мог. В бревенчатом старом доме на Ереванской в трёх крохотных комнатах не разместиться. «Удобства» — во дворе. Бабушка так и говорила «сходить на двор». В доме имелись горшки, которых никто не стеснялся. Самая большая комната была столовой с круглым обеденным столом посередине, из неё вход в две совсем маленькие спальни, в одной бабушка, в другой родители. Проходная столовая — Рафина, хотя там до ночи все ходили. В одну комнату к Миркиным родителям и брату он не пойдёт. Только этого не хватало. Об этом и речи не было, но куда он приведёт молодую жену? В проходную комнату? В бабушкиной комнате спать? Хорошо бы, но бабушку тогда куда? Она старая, то есть это тоже невозможно. Безвыходная ситуация. Предложение Мирке он сделал, но где им жить они так и не решили. Уже и день свадьбы назначили, Рафке не терпелось. На свиданиях он целовался с Миркой на тёмных скамейках, лез ей под юбку и в лифчик. Она отталкивала его руку, хихикала и всё повторяла: «Ну Раф, ну Рафочка. Нельзя. Тут люди ходят. Не надо. Потом». Когда потом? Рафка чувствовал в своих ладонях её нежную кожу и страшно заводился. Женщин у него пока не было.
Бабушка тоже, конечно, узнала о том, что её Рафонька женится, но выбором невесты была страшно недовольна. Рафа приводил Миру в дом, и бабушка потом говорила, что у неё длинный нос. Эх, бабушка, никогда-то она ни о ком хорошо не говорила. Хорошими у неё были только свои. Впрочем, Рафа прекрасно понимал, что дело тут было не в носе. Бабушка не могла принять, что Мира не еврейка. Тогда Рафу это страшно злило, но сейчас он бабушку понимал.
Синагога находилась на Грузинской улице, довольно от их дома далеко. Пешком около получаса. Рафа представлял себе давно умершего дедушку. Вот он, одетый в кипу и талес, важно отправляется субботним утром на молитву. Рядом с ним идут три его сына: близнецы-подростки и младший Лёленька, ему ещё нет 13-ти. Не идти дедушка не может: в синагоге будут все его друзья, не дай бог не создастся миньяна из 10 человек, меньше же для молитвы нельзя, на него и его старших сыновей рассчитывали. В пятницу вечером бабушка подавала хороший ужин, читала молитву и зажигала свечи в честь шаббата. Там, за этим столом сидела его мама. Бабушка уже давно никаких, как она говорила «шабасов» не соблюдала, но ничего не забыла. Её старший сын женился на русской, даже не совсем русской, а мордовке, и бабушка с его Клавдией едва разговаривала. Не могла себя заставить. И внуки, получается, были не евреи, и бабушка, кажется, была к ним вполне равнодушна. Так у неё в семье только один раз вышло, но бабушка только в дурном сне могла себе представить, что это снова произойдет, да ещё с её любимым внуком. Когда Рафа всё-таки объявил о своём решении жениться на Мире, он слышал, как она вечером плакала в своей комнате, он приоткрыл дверь и услышал, как бабушка время от времени восклицает на идише «о, вей из мир, цорес цу майне ор, клог из мир… хуцпе шиксе… а зох ун вей…» Когда Рафа спросил бабушку, почему она плачет, она только махнула ему рукой, чтобы он вышел. Да и знал он прекрасно, почему бабушка так убивается. Её плач его раздражал, он отказывался понимать, что бабушку не устраивало.
Бабушка заменила ему мать. Так уж получилось. Родители познакомились на медицинском факультете Казанского университета. Отец был тогда красивый и статный, хотя и небольшого роста, а мать… полотняные светлые платья, шёлковые закрытые блузки, на шее камеи, хорошая фигура, волосы забранные в пучок, на лице круглые интеллигентские очки. Оба закончили курс на «отлично» и поехали работать в Ульяновск, Ленин уже тогда умер и Симбирск недавно переименовали. Родители работали в небольшой больнице на окраине, а потом он родился. Мама даже и мысли не допускала, чтобы оставить карьеру. Они переехали в Нижний к бабушке. Дедушка уже умер и бабушка жила одна, денег у неё не было, а тут дочь с зятем и внуком у неё поселились, зажили одной семьей. Молодые работали, а бабушка занималась хозяйством. Рафа уже спал, когда родители возвращались с работы. Бабушка покупала Рафоньке новые костюмчики-матроски, у него была бескозырка, две пары кожаных туфелек, много дорогих игрушек. Бабушка кормила его куриным бульоном с «манделах», фарфеле, хоменташен, и частенько водила его в фотографию, где знакомый фотограф-еврей долго усаживал бабушкино сокровище. Рафонька с машинкой, с мишкой… на стульчике… во весь рост, улыбается. Вот какой он у неё красивый, здоровенький, умненький. Лишь бы ему побольше «нахес». После съёмок бабушка прижимала его к себе, судорожно целовала и шептала «золст мир зайн азой ланг гезунт!» Рафа, конечно, не знал значений всех слов, но прекрасно понимал, что она ему желала здоровья и счастья. Он с радостью принимал бабушкины поцелуи, от неё приятно пахло корицей, мятными конфетками и недорогим кремом для рук. Папа его вообще никогда не обнимал, и Рафа считал это нормальным. Мамины руки он помнил, хотя она его никогда не купала, не одевала, это было бабушкиной работой, зато сажала с себе на колени и учила играть на стареньком пианино: прижимала его маленький палец к клавише и что-то объясняла. Мама иногда по вечерам садилась за инструмент и играла что-то щемяще-грустное, то медленное, то быстрое. Рафа знал, что это Шопен, Брамс, Григ, иногда Бетховен. Бабушка мамину игру не слушала, да и отец читал в это время газету. Мама играла для себя и ещё, наверное, для него, хоть он и был маленьким. На родительские собрания бабушка ходить отказывалась, она боялась что-нибудь не понять. Отцу с матерью приходилось это делать. Рафика, как его многие называли, никогда не ругали, он был ребёнком благополучным, как и все послушные еврейские мальчики. Мама всегда полагала, что сын счастлив: досмотрен, накормлен и обласкан. Пусть не ею, а бабушкой, это ничего. Вот такая у них была семья.