Дженнифер, как и обещала, забеременела. На этот раз они ждали мальчика, вот только ездить в специализированные детские магазины им стало недоступно, всё купили в секонд-хенде, кое-что им отдали знакомые знакомых. Денег совсем не было. Едва на еду хватало. Дженнифер работать не могла, плата за садик для Зоэ съела бы всю скромную зарплату, к тому же они боялись дочь от себя отпустить. Оливье всегда ходил в одних и тех же серых брюках с накладными карманами и двух-трёх свитерах. Тут, правда, на одежду никто не обращал никакого внимания, да и Оливье одежда было скорее безразлична и всё-таки иногда он как бы смотрел на себя со стороны и видел бледного 38-летнего мужчину, в стоптанных ботинках, вытянувшихся на коленях штанах, в свитере с вытянутыми локтями и кое-где распустившимися нитками. Дженнифер уговаривала его пойти в «Гудвил», но он отказывался, родом из благополучного буржуазного детства, он такие магазины с запахом альдегида не любил. Оливье всегда брал с собою еду и разогревал её в общественной микропечке. В воздухе пахло капустой, дешёвым соусом, чем-то мексиканским с перцами: запахом бедности. Дженнифер даже не заикалась о том, чтобы попросить немного денег у её или у его родителей. Чем беднее Оливье становился, тем нестерпимее ему казались просьбы о деньгах. Отец бы и не дал, потому что решение Оливье покончить с инженерной профессией, казалось ему дикостью. В их последнюю встречу, холодный и отстраненный, отец явственно дал понять, что он в этом не участвует. Что происходило в маминой жизни, Оливье себе уже плохо представлял. Дедушкин дом был давно продан, деньги достались маме, Оливье дед ничего не оставил, чем его немного удивил. Конечно, когда-нибудь, когда мамы не станет… Оливье об этом даже не думал. Пусть живет долго, дай ей бог… Мама знала его обстоятельства, но ничего не предлагала. Оливье иногда задумывался о том, взял бы он от матери деньги, если бы она предложила… ему хотелось думать, что нет, но с другой стороны он не мог не понимать, что безденежье, как бы Дженнифер ни крепилась, делает её несчастной. Получалось как раз то, о чём так печалился её папаша Нордхайм: дочь не обеспечивали! Самое для мужа последнее дело — оказаться в материальном смысле несостоятельным. Иногда Оливье видел, что Дженнифер покупала детям что-то новое, что на деньги от его стипендии было купить невозможно. Он знал, что её мать кое-что дочери подкидывает. Он закрывал на это глаза, но виноватое выражение жены заставляло его страдать. Учёбе ещё не было ни конца ни края. Оливье мог бы немного подработать, преподавать испанский в местных школах, но времени на это не было: занятия в школах и в аспирантуре проходили в одно и то же время. Лишние классы в университете ему по условиям контракта не давали. Ему сочувствовали, но проблема Оливье была единичной: больше женатых студентов в аспирантуре не было.
Оливье сидел на семинаре, когда ему позвонила Дженнифер, ей пора было ехать рожать. Оливье перезвонил ей из коридора, извинился перед преподавателем, под взволнованный гул одноклассников собрал свой рюкзак и ушёл домой. Он почти бежал. Родился здоровый крупный мальчик. Оливье назвал его Стефан. Ребёнок спал неважно. Дженнифер вымоталась, ей всё время казалось, что Стефану недостаточно молока, что он плачет от голода.
Ночью Оливье держал на руках уснувшего сына, и всматриваясь в его маленькое лицо, обрамлённое тёмными волосами, думал о своей ответственности за его благополучие, здоровье, жизнь. Он учится, хочет получить докторскую степень. А зачем она эта степень? Кому она нужна? Из инженерной специальности ушёл, хочет новую получить? А новая степень принесет денег? Когда он сможет обеспечить достойную жизнь своей семье? Когда? Валяет тут дурака, тешит свои творческие амбиции, гоняется за какой-то химерой, а они все, бедные, терпят, это он заставляет их терпеть, чтобы ему, видите ли, было интересно жить! Да какое он имеет право делать это за их счёт? И вообще, что значит «интересно жить»? Разве это правда, что ему будет интересно? Нет, никакого интереса, Оливье вынужден был себе признаться, что интерес к французской литературе он уже потерял. Инженерия была неинтересна, казалась тупиком, и он ушёл в литературу, в надежде разорвать порочный круг скуки. Но разве скука куда-нибудь делась? Ночные мысли Оливье делались всё мрачнее. Но он их от себя гнал, ни с кем не делясь своими сомнениями. Дженнифер старалась его приободрить, всё время говорила, что вот когда у него будет диплом, они… Что «они»? Бедная Дженнифер!
Сначала, пока Оливье ещё сидел на занятиях было терпимо. Круг его обязанностей был раз и навсегда очерчен: куда идти, во сколько, что писать, о чём… С эссе было непросто. Дома у Оливье физически не было места, чтобы сосредоточиться. Двое детей, пристающий с вопросами и играми подвижный Стефан. Сын вечно тянул его куда-то за руку, лез на колени, требуя безраздельного внимания. «Папа, папа, папа». Оливье любил сына, но очень уставал от его необузданной активности. Два года — ужасный возраст: шумный, нетерпеливый, непослушный, эгоистичный маленький человек, со своими важными проблемами, которые он хотел решать с папой. Нормальный ребёнок, грех жаловаться, Оливье и не жаловался, но работать дома не мог. До вечера он сидел в неуютном маленьком кабинетике в подвале, и писал мало интересные тексты, с ужасом думая, что это только начало, что по сути дело не в эссе, а в самой работе. Нужно выбрать тему, создать комитет, выбрать под тему научного руководителя, тему утвердить, потом постепенно создавать свой «шедевр», прочитывая десятки книг и статей. Нужно, нужно, нужно… Ему хотелось только одного — чтобы от него отстали! Просто оставили в покое. Ему всё надоело: студенты с их вялым показным энтузиазмом, прикрывающим лень и неумение работать, пустопорожние дискуссии о романе, который большинство читали через строчку, неумелые распутывания клубков так называемых постмодернистских теорий, где невнятно смешивались все общественные и гуманитарные науки. Никто никого не слушал, просто неловко умничали, стараясь заработать у преподавателя очки. С выбором темы у Оливье начались ужасные трудности: круг чтения он себе обозначил, но томно-спокойная профессорша, его научный руководитель, никак не могла взять в толк, что, собственно, он хочет своей работой показать. Он просила сформулировать тему чётче. Оливье злился, ему казалось, что у него и так всё чётко, а профессорша — дура. Ему вдруг действительно показалось, что члены комитета, уважаемые профессора — все дураки. Просто американские дураки, невежественные, варящиеся в собственном соку. Он нашёл практически неизвестных в Америке авторов, которые писали о своём детстве, о детских моральных травмах… Травма, травма — вот о чём ему надо было писать. Профессорша-руководитель никаких его книг не читала. Обещала прочесть, но будет ли? У Оливье были сильные сомнения. Чтобы руководить вовсе и не надо было ничего читать, ни к чему, и так сойдет.
Оливье начал работать, получалось очень медленно, по несколько страниц в месяц. Оливье относил свои листки профессорше, она читала, скромненько карандашом кое-что подчёркивала с восклицательными знаками на полях, потом что-то тихо, еле слышно ему говорила, при этом смотря на часы, но в целом хвалила. Но сам себя Оливье не хвалил, ему свой текст как раз не нравился. Он писал о навечно «раненых» детях, что-то у них порвалось, что-то, что нельзя зашить в течение всей взрослой жизни. Он много раз повторял в диссертации слово rupture, разрыв. И никто этих травм не заметил, а боль не утихает, она даже делается острей. Травмированные дети делаются писателями и рассказчики… «кричат» о своей боли. Их повествование становится криком! Крик заканчивается и уступает место надежде. «Понимаете, это крик, крик…» — горячился Оливье, и учительница в ответ важно кивала: крик так крик.