Оливье всех жалел, всю свою семью. Это из-за него, он — неудачник, и передал свою неудачливость близким. Он перед ними всеми виноват. Что-то с ним, с его жизнью не то. Семья? Работа? Не только. Было ещё что-то не «то», но что, Оливье не мог определить, он как будто всегда пребывал в состоянии лёгкой головной боли, от которой можно отвлечься, но которая всё равно не отпускает. От этой боли нельзя полностью избавиться, но можно привыкнуть. Разве привычка не заменяет счастье? Наверное, заменяет. «Счастливыми могут быть только дураки», — утешал себя Оливье. Себя, отличника, он дураком всё-таки не считал. Считать себя счастливым у него не получалось тоже. Неуловимое «что-то не то» мешало ему наслаждаться жизнью.
Дитя цветов
Мирей сидела на неудобном кресле в окружении немолодых женщин. Человек пять, не больше. Они сидели в угрюмом, напряжённом молчании. Время от времени дверь открывалась, из-за неё выходила медсестра и с излишним оптимизмом называла имя. Названная обречённо вставала и шла вовнутрь. Мирей сидела в очереди на маммограмму. Как же она всё это ненавидела! Дело было даже не в том, что надо было проходить через неприятную и болезненную процедуру, которая таила в себе опасность ужасного диагноза. Мирей страдала от того, что ей приходилось сидеть среди женщин, чувствовать себя женщиной, с ней обращались как с женщиной, ей надо было себя вести как женщина… Казалось бы, ну и что? Ведь она и есть женщина, но Мирей всегда было неприятно осознавать свою принадлежность к этому слабому, капризному, неумному полу. Впрочем, она вовсе не была лезбиянкой, секс её вообще всегда мало интересовал, и даже когда он был ей доступен, не доставлял никаких радостей, которые Мирей считала животными. Она думала о себе как о человеке «вообще», половая разница казалась ей унизительной и не отражающей особенностей её личности. Ей очень бы не хотелось иметь какой-нибудь специфический женский рак: груди, матки, яичников… всех этих малоприятных детородных внутренностей. Фу! Из двери вышла очередная тётка и любезно им всем пожелала «Гуд лак, лэдис». Дурацкие пожелания были ей нужны, как рыбе зонтик. Медсестра назвала её имя: «Миреиле», ну понятно, переврала, разумеется, лошадь безмозглая. «Мирей», — не слишком любезно исправила она приземистую полную девушку. «Сорри», — извинилась та. «Сюда, пожалуйста. Раздевайтесь до пояса и наденьте рубашку застежкой вперёд». Мирей принялась раздеваться, в небольшом зеркале показались её небольшие увядшие груди с тёмными сосками. Она не любила своё тело, хотя никогда особо не придавала ему значения. Тело, тело… грудь, ноги, талия, попа… какая разница. Люди, особенно мужчины, думают о пустяках. Из-под рубашки были видны её короткие ноги в бесформенных бежевых брюках и несоразмерно больших ортопедических туфлях на липучках. Мирей прошла в небольшой кабинет и подошла к самому аппарату. Как же всё мерзко: стеклянный подносик с делениями, Мирей ухватилась за поручень, и девушка принялась укладывать на подносик её грудь, которая едва достала до второго деления. Боже, сколько тут ещё более дальних делений. Какие же сюда дойные коровы приходят. Они выкладывают свои ужасные сиськи на блюдо. Мирей стало противно. Грудь придавило тяжёлым прессом и потом девка ещё вручную покрутила какой-то винт и, почувствовал явную давящую боль, Мирей подумала, что даже, если у неё пока нет рака, они ей его этой машиной непременно сделают. «Не дышите». Когда же кончится мученье? Мирей закусила губу. Потом то же самое пришлось проделывать со второй грудью. «Посидите здесь, я всё проверю». Мирей уселась на стул. Ждать пришлось минут пять, но Мирей показалось, что девушки не было очень долго. «Надо ещё разок сделать, не совсем четко получилось» Интересно, что это: девка облажалась с одной из проекций или на снимке что-то не так? «Что-то не так?» — Мирей забеспокоилась. «Нет, нет, просто снимок вышел неясный». «Да, чтоб тебя чёрт побрал!» — Мирей едва сдержалась, чтобы не отчитать идиотку, не подвергнуть сомнению её профессионализм. Она вообще легко заводилась, раздражение её практически никогда не покидало.
Наконец-то! Мирей вышла на улицу. Маммография, которую она собиралась сделать с самой весны, была самым важным и единственным делом на этот день. Сев в машину, Мирей немедленно включила двигатель, и сразу во всю мощь заработал кондиционер. За окном разливался привычный канзасский зной. Мирей ехала домой, где её никто не ждал. Было ещё только два часа и перспектива совершенно пустого, ничем не заполненного вечера, показалась ей неприятной. К тому ей хотелось себя как-то за сегодняшние мучения вознаградить. Так, сегодня пятница, можно пойти в синагогу. В бога Мирей совершенно не верила, но в синагоге будет много знакомых, может после службы ей удастся затащить кого-нибудь в кафе, а уж потом она ляжет спать. Ой, нет, сегодня у них совместная трапеза, каждый что-нибудь своё должен принести. Да, решено: синагога, может её в гости пригласят, кто знает. Тут в этом убогом городишке, гордо именующем себя «Манхеттен», было мало евреев, они все преподавали в местном университете. Только с ними и можно было общаться. Как её вообще угораздило оказаться в Канзасе, в штате коровников и приземистых ранчо? Как странно сложилась жизнь! Мирей так давно ощущала себя американкой с типичной, ничем не примечательной фамилией, Грин, что почти и сама забыла, что она француженка, родилась в Париже, и фамилия её Розенталь, фамилия по которой французы безошибочно узнавали в ней еврейку. Здесь, в Америке, антисемитизм был незаметен, особенно в Канзасе, где люди проживали свою жизнь, никогда ни единого еврея не встречая. Они знали, что Мирей француженка и это само по себе уже было совершенно экзотично.
Мирей Розенталь родилась в Париже, в квартале Марэ, 10-й аррондисман. Все их соседи были тоже евреи. Когда в квартал забредали туристы, им советовали посетить музей иудаизма и показывали памятник Дрейфусу, про которого, честно говоря, мало кто слышал. Марэ — самый старый, благополучный и красивый район города. Розентали всегда жили в этом квартале, ходили в синагогу на улице Раве, пока нацисты её в 40 году не взорвали. Синагогу потом восстановили, но традиция была прервана, дедушка болел и посещал службу только по праздникам.
Иногда Мирей вспоминала, как в детстве они с ребятами бегали на кладбище Пер-Лашез, подходили к разным могилам, Мирей всегда останавливалась около могилы Жанны Эбютерн, возлюбленной Модильяни, которая покончила с собой на следующий день после его смерти. К могиле Мирей подходила, чтобы лишний раз убедиться, что женская романтическая любовь — это глупость. Уж она-то точно на эту удочку никогда не попадётся. В Париже каждый камень дышал историей, а здесь в канзасском Манхеттене? Скука, косность и провинциальная пошлость — вот что здесь! Раньше Мирей эти мысли часто приходили в голову, и она себя жалела, но сейчас Париж забывался ею всё больше и больше. Слишком давно она там жила.
Прадед Мирей поселился в квартале Марэ во время Французской революции, эмигрировав из Эльзаса. Дед Мирей работал на улице Розье, он возглавлял на французском телевидении особый еврейский канал Télévision Juive. Неподалеку от метро на улице Фран-Буржуа у них была большая, почти на весь третий этаж квартира с прислугой. Дедушка, учитывая его профессию журналиста, неплохо разбирался в политике, и весной 39 года за несколько месяцев до оккупации перевез свою семью на юг, где друзья сняли им квартиру в Марселе. Дедушка точно рассчитал, что в Париже оставаться опасно, и «если что», из Марселя морем они всегда успеют уехать. Там они всю войну и прожили, вернувшись в Париж в конце 44 года под самый Новый год. Никого из знакомых они на своей улице на застали, многие, как стало потом известно, погибли в лагере, кто-то уехал в Америку. Синагога лежала в руинах, и патриархальная атмосфера Марэ уже никогда не вернулась. После войны в квартале поселились сефарды, выходцы из северной Африки, которых дедушка считал чужаками. Мирей слушала рассказы бабушки и дедушки об этих страшных временах, но в её жизни никаких ужасных катаклизмов не было.