На похороны бабушки они ездили всей семьей, и снова ей пришлось почувствовать чужеродность своей чёрной семьи на кладбище, где раввин читал кадиш. Давид был ещё маленький, он вертелся, ничего не понимал. Родственники задавали ему вопросы на английском с большим акцентом, он тушевался и неизменно отвечал ОК. Мирей видела, что её американская жизнь никого особо не интересует, её считают «отрезанным ломтем», мысленно она пообещала себе без излишней необходимости в Париж не ездить, никто теперь её тут не ждал. Считать маленького чёрного мальчика «своим» родственники евреи были не в состоянии. Их даже трудно было за это осуждать. Дядюшка, мамин брат, образцовый семьянин и прихожанин синагоги, пытался говорить с ней о наследстве, но Мирей не хотела в эти наследные дела вникать: всё вроде было оставлено ему с сестрой, т. е. «сволочи». Теперь только надо было её где-то найти. Дядюшка просил её забрать из квартиры всё, что ей захочется, на память. Мирей взяла свою детскую серебряную ложечку и один семейный альбом. Для памяти этого было достаточно.
Когда умер Рон, Давиду было всего 10 лет. Смерть подкосила Рона, когда ему было немногим больше сорока, здоровый, полный сил мужик, никогда не жалующийся на здоровье. Впрочем, в этом возрасте мужчины часто умирают от инфаркта. Рон пришёл со службы, поужинал, выпил бутылочку пива, встал, чтобы включить телевизор… покачнулся, попытался уцепиться за стол и упал на пол в гостиной. Умирал он минут десять, стонал от невыносимой боли. «У меня там всё рвется, не могу терпеть, вызывай врача, скорее, не могу… Убери ребёнка, пусть он не смотрит. Иди, сынок… Не смотри», — повторял Рон в последние минуты. Мирей схватила телефон и стала набирать номер скорой помощи. «Ничего, ничего, ты знаешь, у нас прекрасная больница». Но прекрасная больница не понадобилась. К моменту приезда скорой Рон был уже мертв. Мирей никак не могла добиться, чтобы Давид ушёл в свою комнату, застыв, он смотрел на отцовское тело, распростёртое на ковровом покрытии. Когда врач с техником зашли в дом, Мирей с сыном сидели на полу рядом с Роном и Мирей закрывала ладонью мальчику глаза. Оба не плакали.
Была гражданская панихида на военный лад. Сослуживцы говорили о Роне, как о прекрасном солдате и патриоте. Гроб его был накрыт флагом, парадный расчёт дал артиллерийский салют. Старый Грин стоял рядом с Мирей и внуком. Держался он прямо, с достоинством. Потом гроб погрузили на самолёт и отправили в Джорджию. Тут уж у Мирей не было выбора: она с сыном присутствовала на мемориальной службе. Церковь была битком набита чёрными людьми. Мирей пожимали руку, она только успевала благодарить за соболезнования. В голове у неё стучала мысль: «Ну как же он мог? Как это он меня оставил? Как я теперь буду жить? Как это с его стороны нечестно!» В эти минуты, как и многие вдовы, Мирей думала о себе. Родители приглашали Мирей приезжать, готовы были ей помогать, но как они могли помочь? Как? Глупые пустые обещания. Смерть сына они оба восприняли как-то слишком безропотно: такова воля Господа, Он забрал сына и теперь ему «хорошо…там». Где там? Откуда они знают, что хорошо…
Дома в Форт-Райли Мирей пришлось заниматься канцелярскими делами. Оказывается, о материальной стороне вопроса ей волноваться не стоило: армия выплачивала ей единовременную страховку в рамках страхования жизни военнослужащего. Не такую уж большую, всё-таки Рон умер своей смертью, а не выполняя воинский долг, но всё-таки это была значительная сумма. До конца жизни Мирей с сыном полагалась пенсия, на которую можно было жить. Из дома на территории самого военного городка ей надо было в течение трёх месяцев выехать, и Мирей решила купить дом в Манхеттене, небольшом университетском городке поблизости от Форта. В Манхеттене было не очень дорого, и всё-таки это был университетский город, может, Давид будет там учиться. Страховки хватило на покупку небольшого ранчо. Мирей даже рада была, что уехала из Форта, там всё слишком напоминало бы Рона. Сначала она принялась усиленно искать работу и даже какое-то время проработала секретаршей в небольшой юридической фирме. Очень быстро поссорившись с боссом, Мирей уволилась. Вздорные черты её неуживчивого характера, всегда нивелирующиеся Роном, немедленно дали себя знать. Несдержанная, всегда считающая себя правой, упрямая Мирей в очередной раз нахамила «вредному старикашке». Она считала себя специалистом по компьютерам, умела быстро и грамотно печатать, а он… а он… ничего такого не умел, и «много о себе понимал». Вздорный старикашка какое-то время терпел, а потом её просто уволил. Мирей снова принялась искать работу, но ничего подходящего не находилось, и она забросила поиски. Можно, конечно, было пойти уборщицей в госпиталь, но это было бы слишком. Рон бы расстроился, если бы узнал, что Мирей так бедствует. Ей так бы хотелось работать офис-менеджером в одном из университетских департаментов, сделаться там незаменимой, чтобы завкафедрой не мог без неё обойтись. Нет, никуда не брали. Её резюме было просто несерьёзным. Её знание французского оказалось никому ненужным. Ну, и ладно! Зачем ей было работать, на скромную жизнь им хватало пенсии. Дом был выплачен сразу. На лето Давид ездил к бабушке с дедушкой.
Подумать только! Со дня смерти Рона прошло уже почти тридцать лет. Куда делись эти годы? Мирей их и не заметила. Какая-то пустая жизнь, мало чем заполненная. Она всегда с энтузиазмом бралась за новые дела: то организовывала французский клуб, то стала одной из самых активных членов синагогальной общины, дважды организовывала поездки в Калифорнию, они вино там дегустировали. Потом Мирей возила подруг во Францию. Она заседала во всевозможных родительских комитетах, была членом совета краеведческого музея… читательского клуба при городской библиотеке. Проходило какое-то время и Мирей к своей бурной деятельности остывала. Ей даже было не всегда понятно, что её в новом проекте так уж могло заинтересовать. Люди, с которыми они заседала, вдруг начинали казаться ей дураками и дурами. Её бесили их идиотские замечания, их неспособность её слушаться и принимать её идеи. Провинциалки несчастные, да что они понимали!
У неё рос сын, которого она старалась воспитывать в атмосфере полного доверия и свободы. Если она спрашивала у Давида, все ли он сделал уроки, и он отвечал ей, что все, Мирей удовлетворялась и они вместе смотрели телевизор. Потом, когда из школы приходил плохой «репорт», Мирей уличала сына во лжи, орала, бросалась в него разными предметами, но Давид год от года становился всё наглее. В синагогу с ней ходить он категорически отказался. Ну, это-то понятно, она и сама в его возрасте не желала слушаться бабушку с дедушкой. «А ты знаешь, что ты сам еврей? Так ведь. Я же еврейка, а ты — мой сын. Просто уж, так получилось». В голосе у Мирей звучал сарказм, она прекрасно понимала, что Давид злится, и вовсе не считает себя евреем. В такие моменты ей хотелось сделать сыну неприятно. Синагога — это было единственное место, куда Мирей ходила. Там был её клуб и как выяснилось «её» люди. Заставить себя поверить в бога она так и не смогла, но своих взглядов не афишировала. В синагоге её принимали, больше ходить ей было некуда.
Когда Давиду было 18 лет, Мирей позвонили из полиции: приходите, мол, забирайте вашего сына. У него нашли наркотики. В полиции ей объяснили, что это пока его первый привод, он наркотики хранил, но если будет замечен в распространении, его посадят. Она должна лучше следить за сыном. Мирей хотела было разораться, что она сама знает, как ей воспитывать сына, но полицейский участок, полный суровых белых плотных полицейских, для которых её сын был просто ещё одним «чёрным ублюдком, от которых одни неприятности», ни к каким хамским выпадам не располагал. Здесь хамить не следовало. Это ясно. Мирей расписалась на какой-то бумаге, и Давид уехал с ней домой. Скоро стало понятно, что справиться с ним она не может. Слишком поздно. Давид бросил школу, нигде учиться не собирался, валялся в своей комнате или сидел часами за компьютером, иногда он надолго пропадал и Мирей понятия не имела, где его искать. Он перестал за собой следить, не мылся, не расчёсывал волосы, от него пахло потом и марихуаной. Потом он снова попал в полицию. Мирей объяснили, что она сына скоро потеряет, потому что он колется, и если ему не помочь, он просто умрёт от передоза в каком-нибудь заброшенном доме, где его долго не найдут. Мирей бросилась за советом к ребе. Тот обещал помочь. В результате Давида удалось отправить в реабилитационный центр на Аляску. Он не хотел ехать, даже плакал, просил мать его простить, оставить дома, потому что он «больше не будет». Мирей спокойно объяснила, что им помогает ребе, которому через знакомых с колоссальным трудом удалось уговорить шерифа не отдавать его под суд, что его просто пожалели, что кроме того ей пришлось звонить бывшим сослуживцам отца в Форт-Райли, чтобы они помогли. В память об отце они тоже вмешались. Короче, ему надо выбирать: или тюрьма и полностью покалеченная жизнь, или центр на Аляске, который даст ему шанс. Давид сначала ругался и оскорблял мать, потом плакал у неё на коленях и всхлипывал.