Музыкальные пристрастия Гульда были довольно своеобразны. Превыше всех он ставил, конечно же, Баха, далее Бетховена (с оговоркой, что не любит его 5 симфонию, Скрипичный и 5 фортепьянный концерты и вообще большинство произведений среднего периода), Мендельсона, Брукнера, Рихарда Штрауса, последнего особенно, Шенберга и его последователей: Берга и Веберна. Совсем не любил композиторов романтиков (Шуберта, Шопена, Листа, Шумана, Грига, Рахманинова), а также Верди, Пуччини, вообще итальянскую оперу. А как же Моцарт и Гайдн? У Моцарта он находил массу недостатков, хотя и записал все его сонаты и несколько концертов. Гайдн ему нравился больше.
В музыке он превыше всего ценил контрапункт, строгость формы, четкую артикуляцию, архитектонику. Причин, по которым он рано покинул сцену, по-видимому, несколько. Он не любил аудиторию, она только мешала ему, и считал, что с развитием звукозаписи концертная деятельность отомрет. Ему претил дух соперничества концертирующих музыкантов, и, наконец, выступая на сцене, было трудно расширять свой репертуар.
Пианистически Гульд был одарен феноменально. В зрелом возрасте он уделял игре на фортепьяно в среднем не более часа в день, а перед выступлением или записью предпочитал вообще неделю — две не играть. За роялем он сидел очень низко, почти уткнувшись носом в клавиатуру; это позволяло ему достигать необычайной чистоты звука. Вообще он был большой оригинал: повсюду возил за собой старый полуразвалившийся стул; из-за слабого с детства кровообращения даже летом тепло одевался, непременно носил одну, а то и две пары шерстяных перчаток, длинный шарф. И при том был откровенный, не лишенный чувства юмора, доброжелательный человек.
В своем пианистическом творчестве Рихтер и Гульд были в основном антиподами. Общим у них было неоднозначное отношение к Моцарту (причем Рихтер тоже очень много его играл!), оба предпочитали Гайдна. Оба также считали, что нет смысла что-либо играть, если нет существенно новой концепции, но понимали это по-разному. Гульд утверждал, что исполнитель «может открыть новые возможности интерпретации, о которых сам композитор и не подозревал», и зачастую пренебрегал авторскими ремарками, даже у Баха нередко опускал повторения (к этой теме — можно ли улучшить гения — мы впоследствии еще вернемся). Для Рихтера авторский текст был святыней. Монсенжон так написал о нем:
— По мнению Рихтера исполнитель /.../ не что иное, как зеркало, отображающее партитуру, фанатически точный, скурпулезный читатель партитуры. Представление, естественно, мнимое, ибо мощь личности Рихтера такова, что он один из тех редких пианистов, кого узнают с первой ноты. Гульда и его.
Ну а все-таки: возможны ли разные интерпретации, если все будут строго нотного текста придерживаться? Конечно, возможны! Точно так же, как возможны существенно различные прочтения, скажем, монолога Гамлета или одной и той же оперной арии. Все дело в бесчисленных нюансах. Даже один и тот же инструмент и тот у разных исполнителей будет звучать по-разному. Не говоря уже о том, что даже Рихтер, при всей его искренней убежденности, что у него «ничего не меняется», в разные периоды играл не всегда одинаково.
Другое существенное различие в репертуаре. В одном из своих интервью, отвечая на вопрос, почему молодые исполнители предпочитают музыку старых или современных мастеров, Рихтер ответил, что и тех, и других можно сыграть на одном интеллекте, тогда как романтическая музыка требует полной эмоциональной самоотдачи. Можно спорить, кто из них двоих лучше играл те или иные произведения Баха и Бетховена (на мой взгляд, оба лучше, хотя и по-разному), но Рихтер столь же гениально исполнял и всех композиторов — романтиков, несправедливо отвергнутых Гульдом, а также Дебюсси, Равеля и, конечно же, русских композиторов, среди которых Гульд уважал только Скрябина и Чайковского, но не его фортепьянную музыку. Правда, в репертуаре Рихтера не было ни Шенберга, ни Веберна, зато были Шостакович, Прокофьев, Хиндемит, Шимановский, Стравинский и Барток. В общем, репертуарный диапазон Рихтера был значительно шире; хотя он и всю жизнь концертировал, это как-то не мешало ему осваивать все новые произведения. К тому же он, в отличие от Гульда, обожал оперу, в молодости даже мечтал стать оперным дирижером.