Итак, попробуем разобраться еще раз, в чем же феномен Рихтера — музыканта? Видимо, ответа на этот вопрос постоянно искал и как никто знавший Рихтера Генрих Нейгауз.
— /.../ все-таки Святослав Рихтер первый среди равных. Счастливое соединение мощного (сверхмощного!) духа с глубиной, душевной чистотой (целомудрием!) и величайшим совершенством исполнения — действительно явление уникального порядка.
— В его черепе, напоминающем куполы Браманте и Микеланджело, вся прекрасная музыка покоится, как младенец на руках Рафаэлевской мадонны.
— Любое произведение /.../ лежит перед ним, как пейзаж, видимый невероятно ясно с орлиного полета необычайной высоты, целиком и во всех деталях.
— Играет ли он Баха или Шостаковича, Бетховена или Скрябина, Шуберта или Дебюсси — каждый раз слушатель слышит как бы живого, воскресшего композитора /.../ И все это овеяно «рихтеровским духом», пронизано его неповторимой способностью проникать в самые глубокие тайны музыки!
А в итоге — уже известная вам записка: «Славочка дорогой! /.../ не могу отделаться от мысли, что все мои «высказывания» /.../ о Тебе — страшный вздор — не то! Прости! Мне следовало бы 50 лет писать /.../ чтобы написать о тебе хорошо и верно.»
Нейгауз не одинок в своем мнении, вот и Юрий Башмет, отвечая на вопрос о «других великих пианистах», говорит: «Каких еще великих? Он же не пианист, он потому и велик, что не пианист».
А вот впечатления с детства дружившего с Рихтером художника Дмитрия Терехова; настоятельно советую прочитать его «записки художника» под названием «Маленький портрет в барочной раме» (20-ый выпуск армяно-еврейского вестника «Ной», Москва, 1997):
— Он, как и во всем, играет природу. Природу движения, пластики, формы, природу поэзии. Он, как всегда, выражает изначальную первопричину всего (курсив мой — И.Г.). Это возвращается, по-своему, и в Гайдне, и в Шумане, и в Дебюсси. Как достигается такая подлинность и это естественное изложение от первого лица, как бы от самого Баха, непонятно.
Ну вот, все-таки мы добрались, кажется, до самого главного: необъяснимое ощущение авторской подлинности, кого бы он ни играл. Нет ни стиля, ни темпов, ни педали — ничего, что укладывается в привычное понятие «интерпретация» — только изначальная сущность, я бы даже сказал: квинтэссенция того или иного (любого — ведь он играл всех!) великого автора. Я как-то раз неудачно выразился: «Бетховен от Рихтера»; кто-то до меня сказал: «Брамс от Рихтера», на что Терехов справедливо возразил, что Рихтер никогда не играет «от себя» — он просто сам становится Бетховеном или Брамсом. При этом мы должны понимать, что, будучи прекрасными пианистами, сами себя они в разные периоды играли по-разному.
Сейчас я вам все объясню, откуда берется эта рихтеровская столикость. Одного, даже наивысшего пианистического мастерства здесь недостаточно. Нужны еще:
— высочайший интеллект, всеобъемлющая эрудиция, далеко выходящая за пределы только музыкального образования, всестороннее понимание разных эпох и стилей;
— великая скромность, та самая, о которой так хорошо сказал Карел Чапек: «Твой урок задан тебе не для того, чтобы ты себя в нем проявил...» и так далее.
Вы понимаете, в чем тут дело? Немало пианистов, даже очень талантливых, возможно гениальных, которым особенно близки всего 3-4 композитора: кому-то Бах, Брамс, Бетховен, другому — Шопен, Скрябин, Рахманинов, третьему — Равель, Дебюсси. Постоянно играя всего Баха, всего Шопена, пианист их вольно или невольно как бы присваивает (зачастую достигая при этом выдающихся результатов). Но попробуйте присвоить себе десятка три гениев, творивших на протяжении трех веков — невозможно! Остается только каким-то образом воплотиться в каждого из них. А для этого необходимо обладать всеми вышеназванными качествами, которые, впрочем, можно сформулировать очень кратко: конгениальность!