Начало мировой войны вынудило Нейгауза вернуться к родителям в Елисаветград, где он сразу оказался в чрезвычайно затруднительном положении: не имея удостоверения о законченном высшем образовании в России, он, в случае мобилизации, пошел бы на фронт простым рядовым. «Соединение моей фамилии с дипломом Венской академии не сулило ничего хорошего/.../ После различных передряг («я все-таки понюхал военную службу, но вскоре был освобожден с «белым билетом»), я поехал в Петроград, весной 1915 года сдал все экзамены в консерватории и получил диплом и звание «свободного художника».» А затем началась его не прекращавшаяся до конца жизни педагогическая деятельность: сначала в Тифлисе, затем в Киеве, откуда в 1922 г. по распоряжению Луначарского Нейгауз был переведен в Московскую консерваторию, где и работал профессором до самой смерти, наступившей 10 октября 1964 г.
Мне кажется, что во всей российской культуре немного было личностей столь гармоничных и неотразимо привлекательных, как Нейгауз. Не знаю, сколь справедливы нижеследующие суждения Д.Паперно, но рискну все же привести их как нечто существенно отличное от стереотипных высказываний в советской прессе:
«Смешение немецкой, французской и польской кровей создало этого неповторимого музыканта и человека, полного интеллектуальной и духовной энергии (вспомните, что писал Генрих Гейне о Шопене — И.Г.). Музыка, женщины, алкоголь — вот три силы, которые, не побоюсь утверждать, поддерживали в нем жизненный дух, не давая склониться перед злом и обскурантизмом. При всем том, он отнюдь не был борцом, его фрондерство не шло дальше легкой иронии или чуть заметной усмешки. Но несмотря на все свои статьи и выступления о «любящих классическую музыку рабочих и крестьянах», постоянные цитаты из Маркса и Энгельса и т.д., он был такой удивительно несоветский, какой-то яркий пришелец из вечного мира искусства...
Некоторые его концерты остались в памяти незабываемым праздником. Мне и до сих пор кажется, что никогда я не слышал лучшего исполнения 2-го концерта Листа, 1-го Шопена, Скрябина.»
Паперно не одинок в своем восхищении пианистическим искусством Нейгауза. Между тем, сам он скромно считал, что у него не было природного дарования виртуоза и, не будь на то воля отца, уж лучше бы он стал дирижером или композитором. Но если технический аппарат Нейгауза иногда давал небольшие сбои, это ни в коей мере не перечеркивает его неизмеримо более важные качества: яркий, вдохновенный романтизм, безупречный вкус, огромная философская глубина. Нейгауз считал, что каждый исполнитель должен быть прежде всего музыкантом, а для этого одной музыки не достаточно — нужна еще высокая общая культура, начитанность, знание всех искусств. Этими качествами Нейгауз обладал как мало кто другой из его современников. О себе он писал: «Я прежде всего — учитель музыки (и искусства) и только во вторую очередь фортепьянной игры.»
При такой широте кругозора как нечто само собой разумеющееся воспринимается незаурядный литературный талант Генриха Густавовича. Я уже не раз с удовольствием знакомил читателей «Классики» с фрагментами его замечательных эссе, позволю себе привести еще один:
«Бетховен верен своей душе, он как композитор соблюдает психологическую правду, он попросту звуками творит эту правду. После душевных потрясений, выраженных в Adagio из ор.106 и в обоих adagio /.../ из ор.110, единственным выходом, выходом в жизнь, возвращением к ней после того, как почти угас последний проблеск надежды, является мысль, философское размышление, созерцание... Душа уже ничего не чувствует, эмоции застыли, их сковывает ледяной холод, что же осталось от жизни? Ничего кроме холодного ума, способности мыслить; только дух выживает в этих высотах, над которыми простирается звездный покров ночи и непомерной стужи... Выражение таких состояний духа в музыке свойственно фуге, как ни одной другой форме композиции. Об этом говорил еще «романтик» Шопен, когда отвечал на вопрос Делакруа, возможно ли в музыке выражение философских мыслей.»