И тогда я подумал об Эдуаре. В последнее время мы как-то отдалились друг от друга, но сейчас мне захотелось видеть именно его. Он был тем другом, с которым можно разделить хандру и ничего при этом не объяснять и даже вообще не рассказывать. Пешком до его кабинета пришлось идти целый час. В приемной было пусто. Я тихо сел и стал ждать. Он вышел через несколько минут и, увидев меня, без тени удивления спросил:
– У тебя болят зубы?
10
Интенсивность боли: 7
Настроение: фаталистическое
11
Нет, зубы у меня не болели. Нельзя, что ли, зайти к приятелю-стоматологу просто так, не страдая кариесом? Вот когда на лице Эдуара отразилось неподдельное удивление – значит, мои друзья считают меня напрочь лишенным способности к неожиданным поступкам. Натура, значит, у меня неартистичная настолько, что я уж не могу и забежать к товарищу без особого повода. Что ж, я действительно люблю планировать, расписывать, намечать все заранее.
– Страшно рад тебя видеть, – сказал Эдуар. – Тем более мадам Гарриш так кстати отменила свой визит. У нас куча времени. Я свободен до четырнадцати сорока пяти.
– Вот и отлично.
– Можем сходить в итальянский ресторанчик на углу. Там очень вкусное тирамису, вот увидишь.
– …
– Или ты предпочитаешь “Плавучий остров”?[5] Но перед тем как идти в ресторан, ему непременно хотелось похвастаться своим приобретением – новейшим суперкомфортабельным зубоврачебным креслом.
– Смотри, какие мягкие подлокотники – пациент может положить сюда руки.
– Да…
– А это облегчает боль. Вроде бы пустяки, но так пациент расслабляется процентов на десять больше, чем обычно.
– Да?
– А подставка для ног, погляди… высота регулируется. Как в Эр-Франс в первом классе.
– …
– Вот погоди, еще немного – и визит к стоматологу станет сплошным удовольствием.
Тут уж я промолчал. Да Эдуар и сам, похоже, понял, что хватил лишку. Впрочем, для стоматолога такая любовь к своему ремеслу и такая забота о пациентах весьма похвальна. Его профессиональный пыл не мог меня не тронуть, так что я, поначалу равнодушный к его драгоценному креслу, невольно заинтересовался. И даже задал несколько вопросов. Эдуар просиял, и мы еще довольно долго, как фанатичные креслопоклонники, созерцали это чудо техники.
На полпути в ресторан Эдуар вдруг остановился:
– Но… ты что, сегодня не работаешь?
– Взял день отгула.
– А-а… понятно… – сказал он, помрачнев. – Надеюсь, ничего серьезного?
– …
– Ты что-то хочешь мне сказать?
– Да нет.
– Являешься без предупреждения и хочешь, чтобы я поверил, будто ты ничего не собирался мне сказать?
– Но так и есть – ничего! Просто взял и заглянул к тебе. Как раньше.
– Но ты и раньше так не делал.
– Тогда допустим, я решил начать.
Это правда. Я никогда не заходил к нему вот так – ни с того ни с сего. Наша дружба носила характер строго размеченной пунктирной линии, и было неизвестно, к чему приведет моя попытка отклониться в сторону: сможем ли мы дружить в не отведенных для приятельского общения обстоятельствах. У Эдуара, как и у меня, все в жизни развивалось предсказуемо. У него даже был свой постоянный столик в ресторане. Поражаюсь людям, которые любят обставлять свой быт такими указателями. Лично мне было бы неприятно появляться там, где меня легко найти и опознать, ведь это значит, что придется разговаривать, а я не всегда готов к изящному трепу. Хотя вряд ли кто-нибудь догадывается, что я чураюсь устойчивых привычек из робости. В этом смысле Эдуар – полная противоположность мне: он обожает, чтобы его узнавали, обращали на него внимание, выказывали уважение. С хозяином ресторана он был на ты. “Как дела? – А у тебя?” – приветствовали они друг друга. За обменом любезностями следовала краткая, не дольше минуты беседа – общие слова о политике, о погоде, – этакое скоропалительное словоизвержение; и все завершалось заказом. Впрочем, в этом неизменном ритуале оставалась незаполненная ячейка, предназначалась она блюду дня. Варианты чередовались, снабжая организм завсегдатая ежедневной толикой адреналина. “Ну, что у нас сегодня?” – спрашивал Эдуар, и в глазах его зажигался азартный огонек.