Он осел, глаза его потухли. Я утер слёзы. Страх пропал. Он ничего мне не сделает, так? Меня защитит... Бог? Нет, эти руки. Они его остановят. Они останавливают всех. Здесь все равны. Убийца и праведник. Все одинаковые, когда мёртвые.
«Вы спрашивали, как я умер, т-так? Через неделю после первого убийства я захотел ещё. М-мне понравилось. Как м-моча в голову ударила. Я к-купил пистолет. Большой Рюгер, такой огромный, что им можно было бить как ду-дубиной. Я положил его в с-сумку, а п-потом... уехал. В другой штат. Там сидел в одной забегаловке весь день, поел немного. Там были очень вкусные крылья, знаете, такие, с панировкой. Кажется, ещё приправа к-какая-то особенная. А затем достал пистолет и пристрелил кассира, ещё двух человек, остальных взял в заложники. Они делали всё, что я просил. Под дулом п-пистолета... они все равны. Податливы, да? А потом приехали к-копы. Я от-тстреливался, но тщетно. Они меня пристрелили. Пристрелили!»
Он снова обмяк, осунулся, а затем отвернулся и начал рассказывать то же самое соседу слева. Меня он будто бы и забыл. А вот я уже был не в силах выгнать всё это из своей памяти. Это было жутко. Даже не это, а та его мысль, которую он сказал за пару минут до этого. Просто я её только сейчас переварил. Он сказал, что мы с ним в одном месте. Этот мерзкий убийца, русский военный, гангстер из Чикаго, медсестра с голубыми глазами, я. Что мы все тут равны. Он ведь и прав в чём-то.
Но всё же это было противно, признавать, что психопат прав. Что из его грязного рта могут выходить умные, верные мысли. С вами такое бывало? Когда слышишь, как человек, которого вы недолюбливайте, говорит что-то правильное - начинаешь в этом сомневаться. Ищешь отговорки, цепляешься к словам, делаешь всё, чтобы очернить его и то что он сказал.
Но я это поборол.
***
С Анатолием Павловичем мы беседовали о многом. Начали мы ещё тогда, когда нас разделяли пять-шесть человек. Он говорил громко, четко и очень приятным голосом. Он рассказывал людям вокруг о квантовой физике, о мифах Древнего Египта, о памятнике Садако Сасаке, японской девочке, которая жила в Хиросиме, о теориях Петра Кропоткина, анархиста из России. Он был профессором в Санкт-Петербургском Государственном Университете, умер во время какого-то бессмысленного бунта против бессмысленного закона. Его забили резиновыми дубинками.
Я слушал его и радовался. Так хорошо, когда знания текут тебе в мозг рекой, когда им не мешают фильтры религии, нации, ориентации. Хотя, может я всё ещё немного лукавил. Он был соломинкой, за которую я цеплялся, чтобы не пасть в пучину паники. Я сидел тут уже, наверное, несколько лет. И дошел до конца.
За годы я многое узнал, многое понял, видел многих. Древние полководцы, военные, убийцы, простые люди, активисты. Я от многого очистился, отбросил старые убеждения, которые только мешали мне. Но видит бог, мне страшно.
Я повернул голову направо. Коридор кончался дверью. Дверью из темного дерева с серебряными металлическими ручками. Никаких опознавательных знаков. Иногда она открывалась, из неё выходил свет и очередной мёртвый, который занимал место в ряду напротив. Но не каждый, кто заходил туда, выходил обратно. Вот Анатолий Павлович был одним из тех, кто вернулся в Коридор. И он говорил о том, что понимал каждый, добравшийся сюда.
«Каждый из нас, уважаемые, борец. Мы не сидели сложа руки. Конечно, чья-то борьба...кхе-кхе, была неприемлема с точки зрения привычной морали, однако мы все её давно отбросили, так ведь, господа? То-то. Мы не воины, отнюдь не все. Но мы боролись. Я думаю непонимание родило миф о том, что Вальхалла, Дворец Павших, принимает только умерших воинов. Но мы уже тут. Я думаю, что сама очередь- катарсис, а за дверью нас ждет психостасия. Вы спросите- почему я говорю неопределенно, хотя уже побывал за дверью? Отвечу: там меня просто развернули. Видимо, я недостоин. Чего-то не понял за это время.»
Мы начали убеждать этого умнейшего человека в обратном, когда дверь открылась. Никто не вышел, а значит, если судить по теории Анатолия Павловича, недавно зашедший туда солдат времен Гражданской войны был чист и понял всё что требовалось. Ну, моя очередь...
«Ну, Эдгар, удачи. Мне налево.»
Когда я туда зашёл, меня ослепил яркий белый свет. Это была комната, белая, стерильная. Стены были кафельные, как и потолки с полами. Такая пустота меня пугала, навевала нехорошие мысли о психиатрических клиниках. На потолке горели плафоны из белого матового стекла, впереди стоял стул и стол, за которым сидел человек.