Выбрать главу

В конце следующего лета Никанор перестал ходить на работу, безвылазно сидел дома и никого, кроме рыжего кота по кличке Золотой, к себе не впускал. Они сдружились. Бесхвостый, забыв старые обиды, переселился жить к Никанору и стал на полное довольствие. Каким-то непостижимым образом Катсецкий приучил его есть хлебный мякиш, смоченный самогоном, и заедать конской колбасой. Переживший годы оккупации, и без того наглый Золотой, совсем потерял нюх. Он по-хозяйски разгуливал по коридору, мочился за старым, источенным шашелем платяным шкафом, выставленным за ненадобностью в коридор, время от времени призывно и хрипло орал не своим голосом, сытно отрыгивал и никому из жильцов не уступал дорогу. Нагулявшись, он через форточку возвращался к лежавшему на кровати Никанору и, скрутившись клубком у него на груди, мирно засыпал. Никанор мог часами лежать без движения, стараясь не нарушить покой своего любимца, и ему казалось, что наконец-то он встретил существо, понимавшее его без слов. Проснувшись, Золотой приводил себя в порядок, тщательно вылизывая шубу, прыгал на стол, нехотя, как будто делая кому-то одолжение, доедал остатки конской колбасы и, усевшись на краю, немигающими глазами пристально глядел на Никанора.

– Эх, жаль, поздно снюхались, – думал бесхвостый. – Хотя бы так протянуть подольше, а там ему и конец.

Как-то под вечер, небритый и осунувшийся, в одночасье постаревший лет на десять, Катсецкий вышел в коридор и постучал к Левше.

– Ну вот, брат лихой, и финита. Дольше всех протянул я из тех, кто царскую фамилию со свету сжил. Никого в живых не осталось, кроме меня. Я за всеми наблюдал издали, сколько мог. Ни один своей смертью не помер. Кто в петлю влез, кто яд принял, а кто в речке утопился. Последним Юровский сгинул. Саркому в легких у него доктора обнаружили. Вот он со страху и боли на ремне и удавился. А официально в газетах пропечатали, что заслуженный чекист умер от рака. И, что характерно, при всех этих трагических случаях рыжий кот околачивался. Мистика какая-то. Хотя я в мистику не верю. Простое стечение обстоятельств. Совпадение. Теперь и мой черед настал. Отгулял я свое. Ни пить, ни есть не могу. Ничего живого во мне не осталось, одна оболочка. Все прогорело дотла. Сна нет. Только задремаю, сразу зовет кто-то. А днем тоска такая, что хоть волком вой. И отец Иоанн во сне перестал являться, может он бы чего присоветовал. – Все, больше к тебе не приду. В другом месте, может, свидимся, – сказал священник, когда в последний раз приходил. А я все надежду имел, что умру своей смертью, а смерть не идет. Я, как-то пытался его разыскать, что бы он проклятие с меня снял. Даже в Арзамас ездил. Откуда он родом. Но там сказали, что Иоанн Сторожев с белыми ушел в Китай. Там, в Харбине и отдал Богу душу. Видать, от судьбы не спрячешься. А, не хотелось бы заниматься самогубством. Думаю, всему виной камни эти романовские. Потому, как кровь на них. Я их тогда неделю в родниковой воде отмачивал. Из-за алмазов этих и сбывается предсказание Иоаново. Если бы не пожадничал и камней не присвоил, то все, может, по-другому и сложилось.

– Зачем же ты к ним прикоснулся? – С укором поинтересовался Левша.- Они же в крови были.

– Сам не знаю,- ответил Кат,- мне тоже нравилось все

то, что принадлежит другим. Юровского школа. Яков Михайлович, когда адмирала Колчака к "стенке" ставили, так же маху не дал. Серебряный портсигар у Верховного правителя позаимствовал перед расстрелом. Папиросы солдатам роздал, а портсигарчик себе оставил. На память. А в нем не менее, чем фунт серебра было.

Никанор, прикрывая горловину ладонью, высыпал на тарелку горсть самоцветов.

– На, полюбуйся. Вот они, красавцы. Четвертый десяток пошел с тех пор, а они все при мне. Ни разу надолго не расставались. Последнее время, когда стал жизнь вести оседлую, я их в этом графине хранил. Угол преломления света у чистого алмаза точно такой же, как у воды. Вот их и не видно. И графин всегда на виду. Ну, а теперь не придумаю, что с ними делать. Может, с собой заберу, Харону за переправу отдам. А может, тут оставлю. Только вот кому? Не решил еще. Это и от тебя зависеть будет. Пошла ли тебе моя наука впрок? Воспитал ли ты в себе зверя или так и остался засранцем, способным только в чужие калоши гадить?

Никанор принялся мерить комнату нервными шагами.

– Просьба у меня к тебе последняя, – Катсецкий подошел вплотную к Левше, – В эту ночь, когда выстрел услышишь, ты вот этим ключом дверь отопри и пистолет унеси, а дверь наново закрой. Парабеллум в мокрое полотенце завернут будет, чтобы ожога у меня на лице не осталось.

Никанор снял со стены старый пожелтевший снимок, вынул из фанерной рамки и поджог от керосиновой лампы. Фотография горела медленно и неохотно, как будто души тех, кого она однажды запечатлела, протестовали против повторного аутодафе.

– Не хочу, чтобы подумали, что я жизни испугался. И поняли, что я самубивец. Всем не объяснишь. Я окно открытым оставлю и следы на подоконнике. Пусть думают, что старые недруги до меня все-таки добрались. А когда шумиха уляжется, ты парабеллум на моей могиле поглубже закопай. Мне так веселее будет. Ну, а теперь ступай. Я, как с бриллиантами управлюсь, так и в путь. Не знаю, сколько времени уйдет на это, но к утру определюсь. Помнишь, как в той песне:

"а рано утором зорькою бубновой

не стало больше Никанора – Палача"

В песне пелось про Кольку-Ширмача, а не Никанора-Ката, но Левша не стал его поправлять. Катсецкий подтолкнул его к двери и, наклонившись к уху, прошептал пересохшими, потрескавшимися губами:

– Ну, а если духу не хватит сделать, что задумал, тебя позову на подмогу. Только с твоей помощью я смогу судьбу обмануть. Не зря же я тебя натаскивал. Хоть на один раз да прикинешь на себя шкуру ката. Занятная профессия. Может и пригодится еще. А за помощь, бриллианты твои. Давно хотел узнать, о чем к расстрелу приговоренные думают в свой последний миг. Если сможешь выполнить, о чем прошу, на всю оставшуюся жизнь станешь одиночкой. Отщепенцем, как и я. Но никто тебе будет не указ. И. даже проигрывая, не будешь чувствовать себя побежденным. Ну, а после этого иди тем путем, который выбрал. Не сворачивай ни влево, ни вправо. Иди и готовься к войне, – напутствовал он Левшу, и вдруг спросил не к месту:

– А ты помнишь ту рыжую, что года два назад меня от простуды лечить приходила?

– Припоминаю, – нехотя ответил Левша. – Ну и что из этого?

– Занятная особа, – вздохнул Никанор, – душевная. Грех попутал, и я как-то сошелся с ней месяца на два. Квартиру снимали на рядом с тюрьмой. А потом перегорело. Не пара я с ней, разница в летах слишком большая. Она одна догадалась, что со мной неладное происходит, а помочь не смогла. Не в силах. Хотя и была у меня мысль яду у нее попросить. Она бы смогла достать по медицинской линии. А потом подумал, что не мужская это смерть. Травиться, как крысе. От пули умереть достойнее. Да и её тревожить не захотел. А если и сказал бы, думаю, она бы не согласилась. Разве, что наследницей бриллиантовой пообещал бы сделать? Я как-то намекнул ей об этом деле, и украшение пообещал преподнести, а она не поняла. Или сделала вид, что не поняла. На том все и затихло. А могла бы легко с этой задачей справиться. Сыпанула бы белого порошка в еду, я бы и не опомнился, как на том берегу оказался. И камушки честно бы заработала. Но, для такого дела надо зверя в душе иметь, а ей, видать, этого не дано. Вот Золотой мне бы в этой услуге не отказал. И сделал бы это бескорыстно. А. порой, мне сдается, что и удовлетворение получил бы. Может, он до сих пор на меня дуется и обиду держит, что я его тогда на Октябрины чуть жизни не лишил?

– Это надо у него спросить, – глубокомысленно посоветовал Левша.- Тебе видней. Но мне этот кошак не по нутру. Наглый, без меры. Лезет куда не надо и за всеми наблюдает. Видать, не напрасно хвоста лишился.