Он что, ослеп?! Нет, нет, не может быть… Аль-Амин крепко зажмурился. Снова открыл глаза – ффуух… По изнанке века ползали какие-то тонкие волосины, все плыло – но он видел. Видел. Ффуухх…
– Где Садун? Где лекарь? – зло прошипел над ухом женский голос.
Видимо, супруга наместника – у парсов женщины вели себя гораздо свободнее, чем позволяли приличия…
Ей ответили – торопливым пуганым шепотком. Свистящая ярость в голосе госпожи Мариды скребла слух, как ноготь – шершавую поверхность камня:
– Найти этого сабейца – немедленно… А не то…
Шепоток испарился.
Откуда-то потянуло влажной землей и тиной. Он что, в саду? В глазах заболело от ярких красок потолочной росписи. Аль-Амин понял, что мутная тошнота, с которой он безуспешно борется последние несколько мгновений, – это на самом деле все та же головная боль. Теперь дергало между ушами, словно в голове, как казненному преступнику, из уха в ухо протянули веревку. И подвесили среди этих шепотков, тихих разговоров, трелей птиц и невыносимой красноты там, вверху, на штукатурке свода…
…Шагов он не услышал. Но понял, что кто-то подошел совсем близко, – по насторожившейся тишине вокруг. Зашелестело, зашуршало, дохнуло странным каким-то, предгрозовым запахом. Очень свежим.
– Не нужно открывать глаза.
Это ему мягко посоветовал новый голос – тоже странный. Какой-то… неживой. Звякающий, как металлическая пластина панциря. Но очень твердый – как у Джунайдовых мюридов, подумалось аль-Амину. Такого голоса хотелось слушаться.
Под затылок осторожно просунулись пальцы. Вторая ладонь накрыла лоб. Мухаммад почувствовал, как кожа под волосами начинает расслабляться в блаженном тепле – его отпускало. Губы почти против воли сложились в улыбку. Боль уходила – явственно. Прояснялось и светлело даже под закрытыми веками. Какое же счастье…
Странный голос негромко прозвенел:
– Никакого вина в ближайшие… месяцы. Ни капли.
Аль-Амин едва не кивнул, запоздало сообразив, что голос обращается не к нему. Госпожа Марида над головой почтительно бормотала:
– Да, господин… Как прикажешь, господин…
– И хаммам не должен быть горячим. Очень щадящий пар – и никаких чередований холодной и горячей воды. Равномерное мягкое тепло.
– Да, сейид…
– И не надо пить много чая – разве что только темный ханьский. Острая пища, специи – это тоже пока не для него.
– Как прикажешь, господин…
– И лучше поместить его в покои, где нет ярких красок, с приглушенным светом.
– Да, сейид…
– Ну и, конечно, пока – никаких… излишеств.
– Я поняла, сейид.
Верхняя ладонь – оказалось, она все еще лежала у него на лбу – мягко отнялась от кожи. Затем осторожно, почти не тревожа ткань чалмы, выдвинулась из-под затылка нижняя.
А потом над ухом легко вздохнули – и тихо-тихо, лишь для него, аль-Амина, сказали:
– Я прошу прощения за то, что произошло в пещере. Зов пришел… неожиданно. Я не хотел тебя пугать, Мухаммад.
Аль-Амин сначала не понял – как-как? Как его назвали? Он все еще блаженно улыбался, радуясь избавлению от мучений. Потом медленно открыл глаза. Цвета потолочной росписи – ярко-синий, красный, зеленый, слепящая, режущая глаз охра – тут же прыгнули в разум:
– Ой!
– Я же сказал – не надо пока открывать глаза.
Снова зашелестело, зашуршало. Нерегиль поднимался на ноги.
Шагов Мухаммад не расслышал. Зато услышал, как шуршат другие ткани и брякает железо о камень. Аль-Амин понял, что происходит.
Так шелестит и звякает, когда множество людей преклоняют колена. Повернув голову набок, он все-таки раскрыл глаза.
Среди простершихся в земных поклонах людей удалялся высокий белый силуэт. Этот белый приятно холодил глаза среди мучительного разноцветья и блеска одежды уткнувшихся в пол парсов.
Аль-Амин блаженно закрыл глаза и уснул как ребенок.
Утро следующего дня
– …Ублюдки!!! Ненавижу!!! Это что, по-вашему, суп?!..
Глупые бабы тупо толклись вокруг лежанки, пытаясь прибрать осколки драгоценного ханьского фарфора среди суповой лужи. Впрочем, отвратительная жидкость – пресное, безвкусное варево с кусками порея и моркови – стремительно впитывалась в ярко-малиновый хорасанский ковер.
– Уберите отсюда этих дур! – рявкнул аль-Амин на безобразного черного евнуха. – Где Йакут? Исмаил? Где мои гулямы, задери вас шайтан?!
Тряся брылями, смотритель дворцовых покоев заколотился лбом об пол:
– О повелитель! Повелитель! Смилуйся!..
– Где мои гулямы, твари?! Всех посажу на кол, гиеновы отродья!
Евнух трясся, колыхая залежи жира на обнаженных ручищах и шее: