Каждый раз, приезжая на место, где должны были проходить съемки, он не останавливался в отеле, а снимал себе дом или квартиру. Он любил принимать у себя друзей — ему так нравилось беседовать, общаться, а еще ему хотелось домашнего тепла, которое не может дать ни один, даже самый роскошный отель.
В Сицилии во время работы над «Леопардом» он снял старинную мельницу на полпути между Палермо и Монделло и с восторгом занялся ее переоборудованием: даже дверные ручки сменил, выписав для этого самые изящные, хрустальные, вполне отвечавшие атмосфере и стилю старой Сицилии.
Каждый день на съемочной площадке гадали: «Кто сегодня соберется у Лукино за ужином? Кого он пригласит, а кого — нет?» Оказаться в числе неприглашенных было маленькой трагедией, ужасным разочарованием.
На вечер он приглашал немногих: за столом неизменно присутствовали Рина Морелли, Паоло Стоппа и еще несколько не столь знаменитых личностей, не таких уж выдающихся актеров. Стол накрывался на восемь — десять человек, и притом очень пышно. В центре обязательно стояла одна из чудесных сицилийских керамических голов, которые Лукино открыл первым и которые впоследствии вошли в моду. И еще стол украшали цветы, подобранные в тон керамике и обоям комнаты. Скатерть неизменно была кружевная, приборы серебряные, а еда прекрасная, но очень простая: у Лукино был повар — сицилиец, которому он сам давал указания.
И о чем там только не говорили, переходя от самых легких тем к более серьезным и важным, и наоборот, от высокой культуры к песенкам, к опере или к сплетням вокруг фестиваля в Сан-Ремо. И Лукино всегда удавалось играть роль этакого заклинателя змей…
У него я и этому научилась. Приехав в Америку, я предпочитала снимать жилье, а не останавливаться в отелях. А когда без отеля обойтись не удавалось, как, например, в Мадриде во время съемок «Мира цирка» под руководством Хэтауэя, я все в номере переворачивала: убирала одни предметы обстановки, заменяла их другими. Потом расставляла то, что привезла из дома, чтобы создать атмосферу, в какой-то мере отвечающую моему характеру. Все в соответствии с уроком, преподанным мне Лукино Висконти. У него я научилась также любить цветы, со вкусом расставлять их в вазах. Он делал незабываемые букеты и композиции: в них всегда была одна роза, которая, казалось, вот-вот распустится у тебя на глазах. Он с почти маниакальным вниманием относился к этому делу, ни в чем не полагаясь на случай: даже лепестки (не больше одного или двух), упавшие на белоснежную скатерть составляли единое целое со всем остальным.
После работы с ним в период расцвета его сил и таланта было невыносимо тяжко видеть Лукино на съемочной площадке больным, прикованным к инвалидному креслу. Он сидел за кинокамерой, и вся его сила воли сосредоточивалась только во взгляде. За этой согбенной, неподвижной, молчаливой фигурой словно вырисовывалась тень того рычащего льва, к которому немыслимо было ни испытывать, ни тем более проявлять чувство жалости.
Он сидел на съемочной площадке фильма «Семейный портрет в интерьере», и актеры — от Ланкастера до Мангано и Хельмута Бергера — угадывали каждую его мысль, даже самую сокровенную, и играли так, словно он был еще способен руководить ими и мучить их, как прежде. Когда все собирались за столом и фильм рождался совсем как спектакль в театре, каждый, по-моему, про себя вспоминал времена «Леопарда» или «Туманных звезд Большой Медведицы».
Сначала все читали свои роли, а потом, когда овладевали материалом и диалогами, можно было переходить на съемочную площадку, и роли оживали в движении. Только после этого мы начинали играть. И лишь под самый конец за дело принимались операторы: вместе с ними устанавливались мизансцены. Теперь уже на площадку допускался технический персонал. Начинались съемки.
У Висконти я снималась в трех фильмах. Это «Рокко и его братья», «Леопард», «Туманные звезды Большой Медведицы» и еще можно назвать «Семейный портрет в интерьере». Я должна была также сниматься в «Невинном». Я только что ушла от Кристальди, и, похоже, он написал письмо Лукино, убеждая его не снимать меня в этом фильме.