Идет война. Вероятно, объявлена воздушная тревога, но либо я ничего не слышу, либо это уже выветрилось из памяти.
Начинается бомбежка, грохот невероятный, ужасный. Мы все дома: отец, мать, я и моя сестра Бланш. Детский рев заглушают разрывы бомб. Отец и мать берут нас на руки: я на руках у отца, сестра — у матери. Мама сует нам в рот кусочки рафинада: этим проявлением нежности и неожиданного расточительства надо отвлечь нас от страшного грохота… Ну да, ведь мы тогда жили бедно, примерно так, как и все во время войны, когда нельзя было достать никакой еды, тем более — соли или сахара.
Странным был дом, в котором я родилась, — что-то вроде приюта для ветеранов войны — огромный, с тремя дворами.
Помню нашу квартиру на первом этаже — длинный коридор, справа гостиная, где стоит и кровать, на которой мы спали вместе с сестрой.
Мы с Бланш начали свою жизнь в прилично обставленной гостиной среди папиных книг. Вокруг книжные шкафы и другая традиционная для 40-х годов мебель, громоздкая и тяжелая, — сейчас она во Франции снова вошла в моду и стоит бешеных денег.
Особенно мне запомнился стол — большой, внушительный, прочный. Мать покрывала его кружевной скатертью, спускавшейся чуть не до пола, и мы с сестрой устраивали себе под ним свой «домик».
Дальше по коридору шла спальня родителей, кухня и тесная ванная комната, вернее, крошечный закуток с умывальником и тазом — ванны не было, купались в больших лоханях, стоявших снаружи.
Папа работал инженером на железной дороге, занимался там всякой техникой, например укладкой рельсов. Он был сицилийцем, сыном сицилийских коммерсантов, переехавших в Тунис еще тогда, когда страна была не французским, а английским протекторатом. Помню, что он прекрасно говорил — как, впрочем, и сейчас — на сицилийском диалекте итальянского и на французском, а также на арабском. Помню и его родителей: бабушку — толстушку с большими синими глазами, и дедушку — очень высокого усатого красавца.
Папа тоже очень высокий, как дед. Моя мать его обожала, говорила, что он просто чудо — вылитый Кларк Гейбл. О том же свидетельствуют и фотографии: папа на них очень хорош, такой элегантный, стройный. Одевался он во все белое и водил автомобиль с откидывающимся верхом. Не знаю, всю ли жизнь было так, но для матери он до сих пор остался таким, как на фотографиях. Не просто мужчиной, а легендой.
Моя мать… У нее тоже сицилийские корни, она из семьи корабелов. В Тунис дедушка приплыл на собственноручно построенном суденышке и обосновался в районе старого порта, где осело особенно много итальянцев. Там он продолжал заниматься своим ремеслом. До сих пор помню его элегантнейшие парусные лодки — дерево и белая парусина…
Мама была предпоследней из оставшихся в живых пятерых детей. А всего в семье было то ли семь, то ли восемь детей, не помню точно.
Я родилась дома, на супружеском ложе родителей. Историю моего рождения мне рассказывали десятки раз. Я чуть не умерла от удушья, так как пуповина обвила мою шею четырьмя петлями и лицо у меня уже посинело. Принявшая меня мамина свекровь закричала даже: «О, Господи, она чернокожую родила!»
Мать рассказывает об этом со смехом, а ведь бедная бабушка была и испугана, и шокирована.
Меня долго звали мужским именем Клод, и довольно долго я была «мальчишкой» не только по имени, но и по повадкам, яростно отвергая всякую женственность.
Моя мать постоянно смеялась, она была очень улыбчивой, жизнерадостной. Вот такой я ее и помню с самых первых дней моей жизни: светлое, сияющее лицо и губы, всегда, даже в самые тяжелые минуты жизни, готовые улыбаться. И еще она пела, пела дома, у плиты, хлопоча по хозяйству. Голос у нее был прекрасный. А отец обожал скрипку и иногда даже выступал с ансамблем перед публикой.
Папа был — и все еще остается — красивым мужчиной, но и мама ему не уступала. Брюнетка с короткой стрижкой, она всегда носила одежду мужского покроя и берет. Красивая фигура, красивые волосы, очаровательная улыбка. В школе она хорошо училась, но учение не продолжила: в те времена девочкам редко давали возможность учиться дальше. Мама была веселой в отличие от отца — человека хмурого и тихого. Правда, в проявлении чувств и мама была сдержанна: нас с Бланш и обоих младших братьев растили без сюсюканья и бесконечных поцелуйчиков, как водится сегодня.
Возможно, это обычная ностальгия, но я вспоминаю те лица, те места, тот дом и даже бомбежки, как что-то прекрасное и даже веселое.
Потом была бомба. Это случилось во время одной из первых бомбардировок города. Все мы были дома. Очевидно, летчики метили в порт, а наш дом находился от него в двух шагах. И вот, когда мама запихивала нам в рот кусочки сахара, чтобы унять наш рев, одна из бомб упала прямо во двор и разрушила дом почти полностью. Наша квартира чудом уцелела. Помню, посреди двора я увидела валявшуюся вверх ногами убитую лошадь — первый труп в моей жизни.