В. Катаев и Б. Полевой. Журнал «Юность».
Июньский вечер, запахи, природа,
поет соловушка, и нам Поленов
читает книгу двадцати поэм.
Там есть необычайные места,
исполненные ярости и силы,
есть пластика Рембрандтовой замашки,
есть многое — но все это провал.
Нельзя всю жизнь прожить, как жил Поленов,
и «Фауста» под занавес создать!
Потом читаем мы. Он шутит, хвалит,
еще бутылка водки. Мы в угаре —
такое счастье, сам Поленов нас
и выслушал и, выслушав, одобрил.
На электричке мы спешим в Москву,
и грузный наш Поленов, на свежую
дубину опираясь, до полдороги провожает нас.
И снова — годы, годы, годы!
На дне рождения известного повесы
все в том же Перепелкино меня
сажают рядом со вдовой Поленова
Ее зовут Августа (по поводу ли Байрона,
а может, иному поводу — не знаю,
но забавно — по паспорту она Полина Львовна).
Она мне нравится, в ней что-то есть такое…
что я, и в гроб сходя, скажу: в Августе
такое есть, что нынче уж нигде, ни за какие
деньги не укупишь. И снова год, а может,
полтора…
И я пишу сценарий «Клим Поленов»!
Я прихожу к Августе. Вот квартира
в домишке, что в Репейном переулке
вознесся на двенадцать этажей
над домиками в полтора аршина.
Она ведет меня по кабинету Поленова —
какая красота! Коллекция оружия —
клинки дамасские, гурда и золинген, божки
и будды, идолы Востока и негрская скульптура,
даже маски каких-то эротических мистерий,
но главное — шкапов пятнадцать книг,
гравюры в палисандре и ампире,
коллекция старинных орденов, подсвечников
семнадцатого века, петровское стекло
и книги, книги — чудовищное что-то —
эльзевиры. И стол огромный, мощный у окна.
А у стены диван. Мне объясняет Августа:
он, диван, набит особым волосом туркменского
сайгака, и потому на свете нет предмета,
где было бы удобнее лежать.
Ночую у Августы на диване,
набитом волосом туркменского сайгака,
и, верно, этот молодец — сайгак.
И вот, дабы пресечь теченье мыслей,
я достаю из глубины журнал,
какой-то там журнал годов двадцатых:
нормальная белиберда — Иван Катаев,
вот Эренбург, дискуссия Полонского
и Фриче с Иудой Гроссман-Рощиным,
статейка о враждебном Заболоцком,
и вдруг я замираю — что такое?
Статья какого-то Авдеева
Редакция журнала «Юность». 1963.
«Тогда в Тобольске и Екатеринбурге» —
да это о расстреле Николая и всей семьи,
и это написал тот человек,
что нажимал курок.
Я выписал лишь несколько абзацев:
«…Когда мы предложили предъявить для осмотра ручные вещи, Александра Федоровна начала протестовать на ломаном русском языке — оказывается, бывшая русская царица и говорить-то по-русски не умела. И доктор Боткин объяснил нам ее протест. Она кричала „истефательство“, „хосподин Херенский“ и еще что-то. По объяснениям Боткина это значило, что она указывала на Керенского как на образец вежливости, а наш осмотр считала издевательством. Николай Романов молчал… Бывший царь сам приходил в комендантскую и торговался насчет увеличения штата по каждой единице мирным путем… Первые две-три недели были еще затруднения с арестованными в смысле стирки белья. Привыкли они белье менять ежедневно, и надо было эту массу белья тщательно просмотреть, прежде чем сдать его прачкам, при возвращении — та же история. Согласовали мы этот вопрос с тов. Белобородовым и предложили заняться стиркой белья самим дочерям царя совместно с Фрейлиной Демидовой, да и на кухне было удобно отгородить помещение для прачечной. А делать-то им было нечего, не мешало немножко поучиться работе, хотя бы на себя. И действительно, после оборудования прачечной тов. Андреев, бывший матрос-балтиец, оказался хорошим учителем, и дело со стиркой наладилось, с тем только лишь, что менять белье они стали гораздо реже… Однажды Алексей услыхал, как красногвардейцы поют „Вы жертвою пали в борьбе роковой“. Алексей спросил меня, знаю ли я эту песню, и, получив утвердительный ответ, попросил списать слова, так как ему очень понравился мотив… Оставалось одно — бывшего царя Николая Романова, его семью и приближенных расстрелять. В ночь с 16 на 17 июня это и было приведено в исполнение…»