Выбрать главу

— Поэт? — спросил он.

Я согласно промолчал.

— Посидите со мной, — сказал Олеша, — вашего приятеля позовите тоже.

У нас были кое-какие деньги. Мы спросили, может быть заказать коньяку. Водки в «Национале» не держали. Олеша сделал сдерживающий жест. Он задал несколько вопросов — кто мы? откуда? что делаем в Москве? Мы что-то объяснили. Он довольно сбивчиво стал рассуждать о том, что гении рождаются в провинции, а умирают в столице. Но в общем, я не очень помню, о чем он говорил в тот первый раз. Просто передо мною сидел автор «Зависти», «Лиомпы», «Строгого юноши». Какая разница, о чем он говорит! Да и зачем ему метать бисер перед двумя случайными ленинградскими мальчиками.

— Давайте, мы хоть кофе закажем, — сказал мой приятель.

— Почему только кофе, — вдруг неожиданно оживился Олеша, — мы закажем «Боржоми», кофе и мороженое. Он помедлил и виноватым голосом сказал:

— Ребята, только скажите ясно и честно, бутылку коньяка заказать можете?

Мы могли, мы очень этого хотели. У Олеши была своя официантка Муся. Она все доставила за пять минут.

— Муся, — вдруг сказал Олеша, — коньяк пока не открывай.

И совсем уж виновато посмотрел на нас.

Официантка отошла от столика. Мы молчали. Олеша пожевал губами, поковырял спичкой в зубах. Чувствовалось, что ему надо нам что-то объяснить.

— Ребята, ничего страшного, коньяку мы еще выпьем, а сегодня мне очень нужна эта бутылка.

Мы согласно закивали. О чем речь! Все в порядке. Но, видимо, Олеша чего-то недоговаривал и его это раздражало. Он отпил кофе и заговорил снова.

— Я могу объяснить, в чем дело. Вы ведь из Петербурга, поэты, должны меня понять. Сегодня день рождения Катаева, — он придвинул к себе мороженое и не стал продолжать. Он понял, что мы знаем, как он связан с Катаевым. — Да, день рождения, — повторил Олеша, сделал маленькую паузу и добавил: — И он меня не пригласил.

А потом уже быстро и внятно объяснил нам: — Но я приду к нему на день рождения, я хочу прийти, не выгонит же он меня, тут нет сомнения, до такой достоевщины он не дойдет. Но не могу же я прийти пустым, вот я и принесу вашу бутылку.

Мы ничего не сказали в ответ, все было так понятно, но Олешу мучило что-то еще. Он опять помолчал, допил кофе.

— Как вы думаете, молодые люди, кто лучше пишет, я или Катаев?

Я ответил честно — так думал тогда, так же думаю и сегодня, хоть я считаю Катаева замечательным художником, выдающимся пластиком слова:

— Конечно, вы, Юрий Карлович.

Мой приятель стал что-то говорить о роли Олеши в русской прозе. Я помню, что мелькало малопонятное слово «имажизм». Олеша остановил его, он сделал какое-то неясное движение рукой, обозначающее знак внимания. Тишина надвинулась на наш столик. Сдержанно гудело кафе в этот непоздний час.

— Да, я лучший писатель, — сказал Олеша, — но у Катаева демон сильнее.

И это я слышал собственными ушами.

ТРИ ВОСКРЕСЕНЬЯ

Т. Венцлова, П. Моркусу, В. Чапайтису, а также памяти А. А. Штейнберга

Христос воскресе из мертвых, Смертию смерть поправ И сущим во гробе живот даровав.
Православный молитвослов

В будущем году в Ершалаиме!

Еврейское пасхальное присловие
К чему, скажите мне, хранительная стража? — Или распятие казенная поклажа, И вел боитесь воров или мышей? — Иль мните важности придать царю царей?
А. С. Пушкин
Командировку выписали утром, билет на понедельник. Значит, нынче гуляй от пуза. Плюнем на дела. Не ранее восьмого часа я заехал к Зисканду. Огромная овчарка по прозвищу Руслан — добрейший зверь — толкнула меня грудью в коридоре, едва не сбила с ног. Пардон, Руслан. Добрейший зверь, умерь свои порывы. Четыре кошки вышли за Русланом. Одна из них нубийская, она родоначальница в Москве нубийских кошек, ей сорок лет, и все еще жива. На то она нубийская. А Зисканд был рад визиту моему. Он, Зисканд, умнейший человек, громадный тип. Лет семьдесят, к тому же переводчик поэзии и прозы и чего угодно, и поэт отменный, книг не издававший. А жизнь сложилась странно, он дружил с Багрицким, Маяковским, Мандельштамом, переводил стихи, потом сидел, сидел и воевал… Полковник, комендант Софии, какие-то трофейные дела с валютой, драгоценностями… Он снова на десяток лет садится, выходит снова подбирать катрены, терцины, триолеты и октавы для «Ила» и «Гослита». И еще он был женат на девочке Агафье, на сорок ровно старше был ее. И, я клянусь, из мне известных браков Зиновий Зисканд и его Агафья составили весьма счастливый брак. Что было главное в Зиновии? Не знаю. Но жизнь хотел бы я прожить, как он, не в лагерях и не в Багрицком дело, не в орденах, не в переводах даже… И вот я за столом. И, Боже мой, что происходит — я не понимаю. Гостей четыре человека, пятый я, хозяева уселись на подушки, разложенные на корявых стульях. Хрен, редька на столе, и Зисканд сам их называет почему-то «морер», а рядом на тарелке смесь корицы с толченым сахаром — Агафья говорит, что это «хоросес», — впервые слышу; оказывается, это символ той глины, что евреи размесили в Египте некогда. Нас семеро, но на столе восьмой до половины налит стакан. Агафья говорит, что это для пророка Илии. И дверь открыта, чтобы он зашел. По пятикнижию Зиновий читает что-то. Спрашивает нас: что означает эта ночь? Зачем сидим мы на подушках? И почему горчайшие едим на свете травы — редьку, хрен, чеснок? Хотите верьте, а хотите — нет: дверь распахнулась — и вошел Илья, и сел за свой стаканчик. Помолчали. А радостный Зиновий Зисканд вдруг, откинув скобку пегой волосни, сказал: «Итак, друзья, в Ершалаиме в году грядущем!» Я стакан допил до дна, Еще налил и выпил. Нынче сейдер! А я еврей. Не знал совсем об этом. Но ничего — я все-таки еврей и потому: На следующий год в Ершалаиме!