Выбрать главу
А. Штейнберг. Москва. 1984. Фото А. Кривомазова.
А в понедельник летная погода, «Ту-104» полтора часа летит и приземляется в Литве. Друзья меня встречают, и на «Волге», на старой «Волге» М-21 мы едем в Вильно. Что же, здравствуй, Вильно. Я восемь лет здесь ровно не бывал, до этого же четверть жизни прожил я в городочке Вильно у друзей. Я поселяюсь в маленьком отеле, где жил когда-то. Уютный номер и окно во двор, умеренный комфорт, вполне удобно. На стенке модернистский натюрморт художника Цирюлиса. Гальюн и ванна, даже холодильник и телевизор. В общем, ничего на свете мне не нужно. Кроме того, что собрано под кровом гостеприимной «Неринги», — и вот литвины в номерочке у меня. Один поэт, хитрец, безумец — личность запутанная; я его люблю, наследник миллионов, пошутивший однажды так: «Алкоголизм, хоть слово дико, но мне ласкает слух оно». Другой — хозяин лучшего из лучших приютов нашей юности. Его обширный дом на улице Леиклос служил для нас убежищем, тогда, в старинное исчезнувшее время, когда мы были вместе. Но, увы, дом этот так же разорен, как наши домы. Тот человек историк и — хороший, когда теперь закончит он трактат? Он мрачно пиво пьет — бутылок десять сразу и сумрачно грызет сухой миндаль. А третий весельчак и бонвиван, Толстяк в английском дорогом костюме, работает себе на кинониве, сценарий за сценарием строчит — и все успешно, все в большом порядке. Он умница, тончайший человек, поклонник Де Кюстина и Де Сада, любитель сала, семги, маринада, предпочитает в Вильнюсе районы конца восьмидесятых-девяностых, начала века, говорит: одни они доносят дух времен, а прочее, а старина — все липа. Он умница, тончайший человек, предпочитает белую головку. И так проходит ровно шесть деньков. И вот над Вильнюсом стоит пасхальный вечер — с поэтом и безумцем мы идем к известной всем «двуглавой Катарине», прекраснейшему из костелов мира, что в письмах отмечал Наполеон. Заходим внутрь — там тихо и не тесно. Костелов много, места хватит всем. Ни музыки, ни пенья — в этот вечер католики лишь бодрствуют, они проходят Духом до своей Голгофы. А в боковом притворе что? Макет наивный, здесь фанерная пещера, гора, Христос. Поэт, мой спутник, сразу на колена и шепчет заклинанья. Я стою в углу. Я тоже, тоже связан со Христом, но все не так-то просто. Что тут делать? Ум величайший русского народа все это изложил примерно так: «К чему инстанции, бюрократия, служба, казна и государственный чиновник (или церковный — это все равно), когда пред нами царь царей, когда венец терновый без административного начала приял он на себя, и можно ли прибавить что-нибудь тому, кто добровольно расстался с жизнию за род людской?» Я понимаю пушкинское слово примерно так, но это я. Мое я никому не втискиваю мненье. Пятнадцати минут вполне довольно, мой друг встает с колен, и мы выходим. Прекрасный вечер — холодно и ясно, свежо и восхитительно. Идем в косые улочки еврейского квартала. Выходим к Стиклю. «Мы куда идем?» — «К одной красотке», — отвечает спутник. «Которой именно?» — «Сейчас увидишь сам!» — «Ну, объясни». — «Осталось две минуты, увидишь сам!» — «Ну, хорошо».