Детей Фарковых тоже жалели. Ни покупаться им вволю, ни в лес сходить, ни у костра ночью посидеть. Все время надо спрашивать разрешения у родителей. Это не эвенкийские ребята — куда захотел, туда и пошел, где ночь застала, там и заночевал. И никто в этом ничего предосудительного не видел, а русские удивлялись:
— Почему вы разрешаете детям делать все, что им вздумается? — спрашивала Тамара Дмитриевна, учительница, щуря глаза, словно кому подмигивая, такая у нее привычка (или со зрением что-то неладно) — щурить глаза. — Детям нужен режим, их воспитывать надо. А они у вас целыми днями пропадают на речке, в лесу… Как же так? Мало ли что может с ребенком случиться…
— Что тут плохого? — не понимали эвенки.
Бабушка Эки отвечала определеннее:
— Ээ, — махала она рукой, если целый день Амарча не появлялся в чуме, — пусть бегает. Пошатается по тайге — научится находить прямую дорогу к дому, обожжется у костра — будет знать, что такое огонь.
Егор Тириков стал на сторону эвенков, ему понравились слова бабушки Эки.
— Верно она говорит. На своей шкуре испытай, тогда ты будешь жильцом на свете! Во, паря, как!.. Своя школа! Ты не смотри, что они лешаки, медведь у них прародитель, нет, паря, они верно кумекают!..
Вот про этих-то русских частенько за вечерним чаепитием и вспоминали Амарча с бабушкой.
— Я не дразнил Воло, — глядя на огонь, говорит Амарча.
— А что тогда бегал? Другим подражал?
Амарча молчит.
Около речки, на самом угоре, стоит баня. Без крыши. Строил ее Мирон Фарков. На толстые плахи, служившие потолком, он накидал земли, и со временем банька покрылась дерном, густой травой. Одно маленькое оконце смотрит на речку, а напротив дверь, возле которой с улицы, лежат наколотые дрова. В бане каждую субботу топилась каменка, грелась вода, а потом хлестались вениками русские мужики. Их всего трое было. Мирон Фарков, Егор Тириков и радист Гошка Инешин. А нынче летом к ним присоединились и наши — бывшие фронтовики Черончин и Шилькичин. Они на войне париться научились.
Здесь же, у баньки, любимое место молодежи и ребятишек, и потому весь бугор тут вытоптан, ни травинки на нем. Иногда в летние вечера слышались здесь песни — подросший за войну молодняк пытался водить хороводы, но чаще всего взрослые парни и девки играли вместе с ребятишками в бабки, палочки-застукалочки, эвенкийский травяной хоккей…
Сейчас народу в стойбище и на фактории поубавилось, большинство семей откочевали в тайгу на охоту, а школьники уехали в интернат.
Нынче днем Амарча, Воло и Палета, внук дедушки Бали, сидели на земле, на солнечной стороне бани, грелись, вспоминали летние игры, потом попробовали соревноваться — кто кого переплюнет, но и это вскоре им надоело, сидели просто так, ничего не делая, лениво перебрасываясь словами.
Вернулись из школы Костака и Митька и подбили малышей играть в бабки. Бросились ребятишки по своим чумам, где в укромных местах хранили бабки, даже Палета принес, — обычно у него не было — он все время проигрывал. Палкой обновили на земле черту и поставили кон. Стали орлиться, и, конечно же, начать игру выпало Митьке с Костакой.
Первым стал целиться Митька. Вытянул вперед руку с биткой — крупной бабкой, залитой внутри свинцом, прищурил глаз. Все замерли, затаили дыхание, и тут Костака вдруг весело забубнил:
— Не попал, не попал, свою мать закопал!..
Митька перестал целиться:
— Ты чо опять заговариваешь под руку?.. А если я тебе…
— А чо я? — невинно заулыбался Костака.
Митька снова вытянул вперед руку, сощурился. Потом, не торопясь и не отрывая взгляда от бабок, занес руку назад и метнул. Битка пролетела над бабками.
— Промазал! — облегченно вздохнули ребята.
— В следующий раз я играть не буду. Лезет с заговорами! — Митька зло глянул на Костаку.
Тот, не обращая внимания на дружка, прошел к условному месту, откуда били и, чтобы Митька не успел ничего сказать, сразу же, не целясь, размахнулся, что есть силы метнул свою тяжелую битку. Битка глухо стукнулась о стенку бани и, отскочив, угодила по ноге Воло. Тот взвыл, поджал ногу, обхватив ее руками, запрыгал на другой, потом, не дав никому опомниться, взял битку и бросил в речку.
— Вот тебе!
С этого и началось.
Растерявшиеся Амарча и Палета взглянули на Костаку, а Митька, довольный таким поворотом событий, подзуживая, сказал:
— Вот те на… Все за мир, а он за войну!