В первые недели на мысе Кейп-Код я еще ваял скульптуры из принесенного океаном мусора, а моя жена, прирожденный иллюстратор, отдыхала от подготовки к экзамену на прием в европейскую адвокатуру – рисовала комиксы, которые полюбила во время учебы в Бостоне. В названии, «Âne в Америке», была игра слов – французское âne (ослик) звучало почти как ее собственное имя, а повествовал комикс о злоключениях грустного и застенчивого парижского ослика, попавшего в шумный мир американцев с сердцами из сахарной ваты, полными животами слабоалкогольного пива и неисчерпаемым оптимизмом, на который они полагаются в любой ситуации.
Но время шло, я смотрел, как Анна поглаживает растущий живот за чтением взятых в местной библиотеке книг, и отмечал в себе странные изменения. Я, англичанин, всегда презиравший розовые сопли, вдруг стал жутким тюфяком, скатился в сентиментальную пошлость! Примерно как недостаток кислорода в салоне самолета может заставить вас прослезиться над самой примитивной мелодрамой, так действовал на меня и ребенок, который постепенно вырастал под сердцем у Анны из гипотетической возможности в нечто живое и настоящее. И вот я утратил интерес к обкатанным морем стекляшкам, старым канистрам, пористым корягам и прочим сокровищам, из которых творил все лето, и ощутил непреодолимое желание сделать что-нибудь чудесное для нее. Для нее и ребенка.
Идея написать вид комнаты через замочную скважину пришла мне в голову однажды утром, когда я случайно заглянул в спальню и наткнулся на Анну с плюшевым медведем в руках. Медведя оставили нам друзья, владельцы дома, в качестве подарка для будущего младенца. На тот момент они были самыми близкими нашими друзьями, им первым мы сообщили о беременности, но все же их подарок вызывал противоречивые чувства. Анна рассматривала медведя, и в глазах у нее читались вопросы: «Будет ли наш ребенок играть с этой игрушкой? Будет ли он жить?» Я видел, как тревога и радостное волнение сменяют друг друга на лице моей жены, и чувствовал, что не одинок в своих головокружительных метаниях между гордостью и ужасом.
И все же Анна – женщина, а я, с очевидностью, нет, и была большая разница между тем, что уже происходило с ней, и тем, что только должно было произойти с нами как с парой. Именно поэтому мне захотелось написать сцену издалека, глазами стороннего наблюдателя.
На картине я сделал комнату пустой. Лишь потрепанный коврик на полу, кресло-качалка и окно с видом на серое море. В кресле восседал медведь – чуть большего размера, чем на самом деле, и вовсе не коричневый. Я написал его синим цветом – причем не приглушенным пастельно-голубым, который можно было бы принять за игру света, а яркой небесной лазурью. На общем ровном фоне это пульсирующее цветовое пятно так и притягивало взгляд. При одном освещении оно могло вызывать тревогу, при другом – наоборот, успокаивало, однако всегда наводило на мысль о страхе перед неизвестностью.
Когда я подарил картину Анне, она не спросила, почему медведь синий. Она поняла все без слов, и это вдвойне убедило меня, что я люблю ее по-настоящему и всегда буду любить. Какая еще женщина способна молча принять такую откровенность, такое осязаемое выражение счастья и страха?
Осенью картина вместе с нашими пожитками пересекла Атлантику на корабле и некоторое время ожидала на парижском складе хранения, когда родится ребенок и у нас наконец будет дом. Мы повесили ее в детской, проигнорировав мнение некоторых друзей и родственников, что картина не вызывала бы таких сложных чувств и больше подходила бы для комнаты ребенка, если бы медведь не был синим. Сам факт, что не все понимают, убедил нас с женой в том, что мы с ней на одной волне, в каком-то особенном единстве, и это сделало картину чем-то большим, нежели просто шуткой, понятной двоим.
А потом Камилле исполнилось три, она стала лепить на стены собственные рисунки, журнальные вырезки и бумажных птичек, и у нас возникло ощущение, что мы навязали ей нечто важное только для нас самих. Мы убрали картину в подвал, намереваясь в скором времени заменить книжные полки и освободить место под нее в спальне. Но потом я встретил Лизу, прошло много времени, и если «Синий медведь» и всплывал в наших с женой разговорах, тон их был обвиняющим и едким. И «Медведь» оставался в подвале, убранный с глаз долой, не то чтобы в забвении, но скорее в опале.
Месяцы спустя, когда я подбирал картины для выставки, галерист припомнил самую первую работу из серии с замочными скважинами и начал ее расхваливать, предлагая непременно включить ее в экспозицию. Мои опасения, что «Медведь» в нашей семье уже не имеет прежнего значения, подтвердились. Стоило мне передать слова Жюльена Анне, как она согласилась. Раз Жюльен видит «Медведя» неотъемлемой частью выставки, кто она такая, чтобы возражать. «Делай, как он тебе говорит. Продавай».
Пристроив машину на парковке возле дома, мы перешли к доведенным до автоматизма телодвижениям, составляющим костяк нашей домашней жизни. Пока Анна кормила дочь вышеупомянутым йогуртом, я наливал ванну, не забыв бросить в нее шарик персиковой соли. Потом Анна купала Камиллу, а я прибирался на кухне. Потом зашел в детскую укрыть Камиллу одеялом и поцеловать перед сном, Анна осталась почитать ей сказку.
В ванной я быстро умылся и почистил зубы. Я без всяких слов знал, что лучше убраться отсюда прежде, чем зайдет Анна, чтобы дать ей возможность спокойно привести себя в порядок без необходимости видеть отражение моего лица рядом со своим. Лег, дождался, когда стихнут отдаленные звуки напевного чтения. Услышав шаги жены из коридора, я взял с тумбочки роман «Бедняга моя страна» – самый длинный австралийский опус из всех существующих.
Анна прошла в ванную и отгородилась от меня, захлопнув за собой дверь. Через некоторое время она вышла, благоухая розмарином. Ее темные волосы были собраны в высокий пучок на макушке – те самые волосы, которые так кружили мне голову в университете и которых я уже давно не касался. Она пожелала мне спокойной ночи, не встречаясь со мной взглядом, я сказал «спокойной ночи» в ответ.
У нас не было секса уже семь месяцев и шестнадцать дней. Я любил ее, но перестал обращать на нее внимание и завел интрижку на стороне. Анна не спросила, кто эта женщина, давно ли я с ней и что это было – секс, флирт или страсть. Она ничего не хотела знать, она хотела только, чтобы я положил этому конец. Она позволила мне сохранить роль мужа и отца, но вот другом ей я быть перестал. Я пообещал, что прерву отношения с той женщиной, хотя они и без того были закончены. К тому моменту, когда Анна догадалась о существовании любовницы, та бросила меня, чтобы выйти замуж за другого. Я признался, что люблю ее, однако это ничего не изменило.
Я оказался в жутком любовном треугольнике – тоскую по одной женщине рядом с другой, более мне недоступной. Я получил второй шанс в браке, но не имею моральных сил им воспользоваться.
Когда-то я был так влюблен в Анну-Лору, и – удивительное дело – она была влюблена в меня. Иногда я снова вижу ее тем взглядом – мою темноволосую красавицу с глазами цвета моря, женщину, с которой я построил жизнь, мной не заслуженную. В такие моменты я говорю себе: «Заслужи! Стань тем же человеком, каким ты был в квартирке на Род-Айленде, где вместо занятий вы ныряли голышом под одеяло и смеялись над безумным количеством подушек, которое американцы зачем-то держат на постели. Вернись к пикникам с красным „бароло“ в пакете из бурой бумаги, вернись к ее уму, к ее смелости. Верни в ней француженку – неподвластную времени, свободную, утонченную. Верни себе женщину, которая сейчас рядом с тобой притворяется спящей. Протяни к ней руку, валяйся в ногах, верни ее!»