Между тем Габриэль и его противник заняли отведенные им места по краям площадки и по сигналу Горчакова принялись сближаться. За спиной Габриэля мрачной тенью вздымался остов сожженного дерева. Чем ближе к центру подходил Звездочадский, тем выше делалась тень за ним. Мне вспомнилась игра в фанты у Аполлоновых, предсказание Сибель, стихи Лизандра, и под воздействием моих мыслей тень обрела плоть, приняв обличье высокого человека в плаще, сколотом под горлом фибулой с кроваво-красным рубином. Лицо человека было бледно, из-под капюшона выбились и трепетали на ветру пепельно-серые пряди волос. Человек неотрывно следил за Звездочадским. Я тряхнул головой, унимая разгоряченное воображение.
Габриэль поднял пистолет, вытянул руку перед лицом и, затаив дыхание, прицелился. Я тоже затаил дыхание и сделал отчаянный рывок из охватившего меня оцепенения.
Я мучительно искал причину что-то сказать или сделать, но действительная причина заключилась в том, что мне вовсе не нужно было никаких причин, слово или действие имели вес сами по себе, однако я понял это слишком поздно. Слишком поздно я смог сломать рамки обыденности, принимаемой мною за сон, слишком поздно сумел вырваться из плена правил и убеждений, сформированных обществом, где я родился и вырос. Правил, которым доселе следовал не рассуждая, точно слепец за поводырем.
— Остановитесь! — вскричал я, но мой голос утонул в грохоте слившихся воедино выстрелов.
От пистолета стража еще поднимался голубоватый дымок, когда Габриэль принялся падать, заслоняя живот ладонью. Удивление явственно читалось на его лице. Мы с Горчаковым кинулись вперед, не давая ему коснуться камней.
— Надо же, как нелепая вышла штука, — прошептал Звездочадский. — Все детство я мечтал сделаться стражем, а моя мечта взяла, да и подстрелила меня.
Мне не нужно было смотреть на Горчакова, я знал и сам: полученное Ночной Тенью ранение было скверным. Таких я довольно навидался в армии, с ними живут недолго и отходят в мучениях. Пуля вошла в незащищенный во время прицеливания правый бок, да там и засела. Кровь лилась рекой: камни, и мох, и одежда — все быстро сделалось алым. Не желая добавлять страданий раненому, мы разрезали на нем одежду, чтобы Горчаков на скорую руку смог соорудить повязку.
— Надеюсь, это поможет замедлить кровопотерю, — критически осмотрел доктор итог своих трудов. — Верхом нам его не довезти. Я отправляюсь в город за извозчиком. Побудьте здесь до моего возвращения.
Просьба была излишней. Разумеется, я не оставил бы Габриэля одного. Пуля еще не начала своего разрушительного действия, организм пока не понял случившегося, и невольно все мы: я, Горчаков, да и сам Звездочадский поддались обману и принялись старательно поддерживать его друг в друге, словно некую насквозь порочную, но пленительную ересь.
— Держитесь, Габриэль. Горчаков вернется с повозкой, мы перевезем вас домой, а там он займется вашим лечением.
Обернулся доктор скоро. Он захватил носилки для переноски тяжелобольных, на которые со всеми мыслимыми предосторожностями мы уложили Ночную Тень. Наше продвижение было крайне медленным из-за боязни растревожить рану. Я слышал, как при резких движениях Звездочадский судорожно втягивал в себя воздух.
— Потерпите, голубчик, — увещевал его Горчаков, как, должно быть, увещевал всех своих пациентов. — Совсем немного нужно потерпеть. Вот так, вот и славно.
Звездочадский держался, хотя даже губы его побелели от боли. Дорогой он то терял сознание, то вновь приходил в себя. Вместе с доктором мы занесли Ночную Тень в усадьбу. В передней Габриэль успел шепнуть: «Матушке и сестре ни слова о моих перспективах» прежде, чем впал в беспамятство. Нам навстречу выбежали Януся и Пульхерия Андреевна, позади переминался с ноги на ногу непривычно тихий Лизандр.
— Где расположим его? — спросил Горчаков, предоставляя мне право руководить нашими совместными действиями.
— Я покажу вам его спальню. Сюда, по лестнице.
Мы уложили Звездочадского на кровать, белье быстро пропиталось кровью. Горчаков отправился обратно в экипаж за своим медицинским саквояжем. Я хотел было остаться с Ночной Тенью, но тот отослал меня со словами:
— Подите к сестре и матушке. И вы, и я знаем, что время у меня еще есть. Успокойте их, просите Лизандра читать стихи или сами займите рассказом. Пусть приходят, когда Горчаков приведет меня в надлежащий вид.
Я видел, как он борется с болью, и не хотел оставлять его одного в этом поединке, но, заметив мое замешательство, Габриэль добавил нетерпеливо, — да ступайте уже, обещаю без вас не умирать.
Едва я спустился, Пульхерия Андреевна приникла ко мне и безудержно разрыдалась. Слезы матери, чьего сына я не уберег, жгли мою грудь раскаленным железом.
— Как он? Как? Что у него за рана? Опасная ли? — выспрашивала Януся. Я боялся взглянуть ей в глаза, и потому не отрываясь смотрел на макушку Пульхерии Андреевны, которая виделась мне ярким золотым пятном. — Расскажите, что произошло? Что считает доктор?
Не поднимая глаз, я отвечал:
— Габриэль стрелялся со стражем и был ранен. Сейчас Горчаков осматривает его, дождемся заключения.
— Он останется жив?
— На все воля Божья.
Я изо всех сил надеялся, что вне зависимости от действительного положения дел, Горчаков не станет лишать родных Габриэля надежды. Едва дверь наверху растворилась, Януся взметнулась по лестнице, схватила Горчакова за руку своими похолодевшими от горя руками, устремила на него туманившиеся от слез глаза:
— Ну, что же?
— Он ждет вас и Пульхерию Андреевну.
Дальнейшие расспросы были забыты. Дочь и мать, связанные общим горем, поспешили к раненому.
Дождавшись, когда их шаги утихнут, я спросил:
— Есть ли у нас надежда?
Горчаков печально посмотрел на меня:
— Вы военный, поэтому возьмусь предположить, что ответ вам известен наперед. Пуля застряла где-то в мягких тканях или в кости, точнее я сказать не могу. При таком положении дел оперативное вмешательство бессмысленно и даже опасно. Примись я извлекать пулю, она угробит его тотчас, а так… верно, пара дней у него все же имеется. Я буду рядом и помогу облегчить его страдания.
Выслушав вердикт Горчакова, Лизандр покачал головой и прошептал:
— Ведь я предупреждал его, зачем только он не послушал!
[1] Габриэль цитирует Кодекс чести русского офицера 1804 г.
[2] Со щитом или на щите (лат.)
XII. Последние часы Звездочадского. Клятва
XII. Последние часы Звездочадского. Клятва
Последняя дружба,
Последнее рядом,
Грудь с грудью…
Марина Цветаева
Потянулись мучительные часы. Доктор то отъезжал, то посылал слуг за инструментами, лекарствами или бинтами. Январа почти все время проводила подле брата, но не могла избавить его от мучительной боли. Когда Ночной Тени становилось совсем худо, он просил сестру спуститься к матушке, или принести цветов из оранжереи, или выдумывал другой предлог отослать, чтобы она не слышала его стонов. Пульхерия Андреевна металась по дому, хваталась за предметы, роняла их, отдавала распоряжения слугам и тотчас их отменяла. Лизандр то сидел, понурившись, в кресле и твердил: «Я знал, знал, что так будет!», то вдруг под влиянием неких незримых течений его отчаяние сменялась воодушевлением, тогда пиит вскакивал, начинал мерять гостиную кругами, шептал: «Нет, не будет! Я все исправлю! Я напишу другие стихи, правильные, славящие жизнь, а не смерть».
— Умоляю вас, не произносите этого слова! — останавливала его Пульхерия Андреевна.
Не слыша ее, пиит хватался за карандаш, принимался быстро строчить и столь быстро перечеркивать написанное, комкал и отшвыривал бумагу, точно она была злейшим его врагом, утыкал лицо в ладони:
— Все, все напрасно! Зачем только он не послушал!
Узнав о случившемся, приезжали друзья Габриэля — не то поддержать, не то попрощаться, кто во что верил. Горчаков не разрешал посетителям утомлять раненого, позволял пробыть с ним несколько минут, а затем бесцеремонно выпроваживал. Приехавшие толпились в гостиной либо слонялись по дому, одинаково потерянные и печальные.