С разницей в несколько минут приехали Арик и Гар. Столкнувшись в передней, они замерли, глядя друг на друга, желая говорить, но говорить гораздо больше, чем могла бы вместить пара незначительных слов, а оттого оба молчали. Гар нерешительно подал Арику руку. Жест приветствия походил на просьбу о прощении. На краткий миг рука повисла в воздухе. Бежали секунды, молчание затягивалось. Наконец Арик нервным движением откинул челку со лба и прошел в гостиную, так и не сделав ответного жеста. Рука Гара опустилась, за ней вослед опустились и плечи, певец ссутулился, поник, побитой собакой поплелся следом.
— Как Габриэль? — спросил Арик после скупого приветствия.
Пульхерия Андреевна вскинула на него заплаканные глаза, попыталась сказать что-то, но только разрыдалась еще пуще.
Вместо хозяйки отвечал Лизандр:
— Он очень, очень плох. Остается уповать на чудо.
— С ним Горчаков и Януся, — добавил я.
— Можно его видеть?
Судя по тому, что Ночная Тень не выпроводил сестру, состояние его было без изменений. Я предложил:
— Хотите, спрошу?
— Не утруждайтесь, я спрошу сам, — и Арик пошел наверх, а Гар остался в гостиной.
К вечеру Габриэлю сделалось хуже. Горчаков через Янусю просил меня подняться — зная, что видом крови меня не испугать, доктор определил меня себе в помощники. Несмотря на отворенные окна, воздух в спальне был тяжелым. На невысоком столике близ кровати громоздились пузырьки, коробки и склянки с лекарствами, лежали различные медицинские инструменты, назначения которых я не ведал; на краю ютился медный таз со льдом, что доктор прикладывал к ране для остановки кровотечения. Все в комнате: и мрачное сосредоточенное лицо Горчакова, и заострившиеся черты Звездочадского, и темная от крови постель безжалостно облачали истину. Небрежно брошенный на стуле лежал мундир Габриэля. И отчего-то именно этот растерзанный, в алых пятнах мундир, предмет неизбывной офицерской гордости, окончательно уверил меня в свершившемся. Лгать ни себе, ни другим больше не было нужды.
Я помог Горчакову сделать примочку к ране, хотя кровотечение действительно замедлилось, один ее вид — неряшливой, вздутой, побагровевшей отрицал любую возможность исцеления.
— Все пустое, — бормотал Звездочадский. — Горчаков, бросайте свои медицинские штучки, дайте лучше мне опиум.
— Я послал за ним.
— Вот и ладно, не то неровен час, мои стоны достигнут нежных ушек матушки или сестры. Никак не ждал, что будет так больно.
— У вас началось воспаление, следует сделать внутреннее промывание.
Доктор взял один из своих пузырьков, высыпал в ложку белый порошок и протянул Габриэлю:
— Примите пока вот это.
— Что это?
— Каломель. Слабительное.
— К черту слабительное. Лучше дайте пить, меня мучит жажда. И вы, и я знаем, что я не жилец, так позвольте мне помереть безо всяких унизительных процедур, как подобает мужчине и солдату.
Звездочадский попытался отвернуться, но даже это казалось бы простое движение было ему болезненно. Он застонал от боли и от злости на собственную беспомощность. Его страдания отзывалась в моем сердце, словно мои собственные. Если бы такое было возможно, я радостью разделил бы его боль, но увы — здесь я был абсолютно бессилен.
— Михаил, ответьте, не справлялась ли обо мне кузина Ангелика? — хрипло спросил Габриэль, дождавшись минутного облегчения.
Я покачал головой.
— Правильно, ни к чему ей меня видеть в столь плачевном состоянии. Она сама радость, ангел во плоти… Но все-таки, мой друг, коли Ангелика приедет, скажите мне о том без промедления в любое время дня и ночи.
— Хорошо, хорошо… — спешно согласился я, полагая, что он бредит.
От опиума Звездочадскому полегчало. Согрелись руки, сделался реже пульс. Габриэль заметно оживился, просил матушку и сестру быть с ним, велел звать друзей.
Все, кто был в доме, собрались у его ложа. Январа села на стул, который специально придвинула к кровати, и на котором провела последние часы. Поправила белье, отерла пот со лба. Пульхерия Андреевна тяжело опустилась на порезанный мундир. Прочие, не найдя себе места, остались стоять.
— Да не чинитесь! Вот, присядьте подле меня, на кровать, места всем хватит. Я выписал ее из-за стены, такой роскоши нет даже у князя Магнатского. Арик, Гар, отчего вы сторонитесь друг друга? Гряньте дуэтом да погромче, чтобы встряхнуть эту гробовую тишину!
— Пир во время чумы, — пробормотал Горчаков, отойдя в сторону. Серьезный человек, он не понимал, как Звездочадский умудряется шутить. Я же восхищался мужеством друга. Я не знал, смог бы сам, ощущая за плечом дыхание смерти и предвидя близкую разлуку с дорогими людьми, не захлебнуться на дне беспросветного отчаяния.
Ангелика приехала утром. Она застала нас всех в состоянии полу-сна, полу-бодрствования. Арик и Гар, ради спокойствия Габриэля вынужденные изображать перемирие, расположились в библиотеке, туда же отправился Разумовский. Он появился далеко за полночь и не успел перемолвиться со Звездочадским, но надеялся непременно сделать это. Пульхерия Андреевна прикорнула на диване в гостиной, даже во сне продолжая плакать. Януся сидела за низеньким столиком, готовая сорваться по первому зову брата, да там и задремала, положив головку на сложенные руки; покрывалом ей служила подаренная братом шаль, с которой она не расставалась ни на миг, точно боялась, что с утратой подарка потеряет и дарителя. Возле напольных часов в кресле спал Лизандр, вплетая свой храп в мерное тиканье. Под ногами пиита валялось с дюжину смятых бумажных листов.
Я несколько раз поднимался помочь Горчакову, а остальное время мерил шагами гостиную. Взад и вперед, от двери к окну, по вытканным на ковре райским птицам, мимо дивана с подлокотниками в виде фигурок богини Ники, мимо столика, поправив шаль на плечах Януси, мимо часов и кресла, по хрустящим листкам со стихами и обратно от окна до двери. Спать, зная, что там, наверху, Габриэль ведет свою последнюю схватку со смертью, казалось мне предательством, оттого я ходил и ходил, как заведенный. Будучи единственным, кого не сморил сон, я встретил Ангелику первым. Вопреки обыкновению, красавица была одна. В простом синем платье с глухим воротом, в темной накидке-пелерине, с собранными в строгий узел волосами.
— Михаил, как чувствует себя кузен? Я приехала, едва узнала о несчастье. Это все из-за меня, из-за меня одной, оттого, что Габриэль ревновал. Мне не стоило говорить со стражем, и танцевать с ним тоже не стоило. Он вовсе не нравится мне. Но он рассыпался в комплиментах, был так предупредителен, так мил, что оттолкнуть его было бы дурным тоном. Отчего только Габриэль не спросил? Я смогла бы ему все объяснить. А теперь он ранен, и страдает из-за пустяка. Знаете, порой моя красота кажется мне проклятьем. Как легко было бы, родись я простушкой с заурядной внешностью, — выпалила Ангелика на одном дыхании. Тонкие пальцы комкали кружевной платок, волнение добавляло одухотворенности ее прелестным чертам. Также винил себя Лизандр, также и я полагал себя причиной несчастья. Отец Деметрий учил, что на все воля Божья, что никакие действия либо события не случаются без Его попустительства, а считать себя проводником Его воли есть проявление гордыни. Но вряд ли слова моего духовного наставника могли бы успокоить Ангелику, как не могли они умерить и моего собственного чувства вины. Да и так ли важна была причина, если она не имела влияния на последствия?
— Не терзайтесь понапрасну. Габриэль мужчина, военный и, разумеется, он отдавал себе отчет в принятом решении.
Красавица вздохнула:
— Мужчины едва ли отдают себе отчет, когда влюблены. Кузен открылся мне и даже имел разговор с папенькой. Это было нашей тайной. Габриэль ведь не умрет, правда? Скажите, что рана легкая! Пожалуйста, не молчите, это пугает меня!
Я ушел от ответа:
— Вы можете сами взглянуть на него, если только он не спит.
Звездочадский не спал. Когда я понялся, чтобы сказать ему об Ангелике, улучшение, вызванное приемом опия, уже сошло на нет. Лоб Габриэля покрывал холодный пот, дыхание было отрывистым, точно ему не хватало воздуха, зрачки расширились почти на всю радужку, делая взгляд блестящим и безумным.