— Плохим бы я был другом, кабы отказал вам сейчас.
— Нет, отвечайте прямо, что согласны.
Я был уверен, что Габриэль снова бредит, как был уверен и в том, что ради его спокойствия следует непременно с ним соглашаться.
— Да, согласен.
— Скажите еще раз. Трижды. Так надо.
Судя по настойчивости моего друга, этот ритуал с троекратным согласием либо отказом мнемотеррионцы впитывали с молоком матери, раз уж он преследовал Ночную Тень даже в горячке.
— Подтверждаю, что готов принять от вас, что вы пожелаете мне отдать и передать любому, на кого укажете.
— Дайте вашу руку, Михаил.
Я исполнил его просьбу. Пальцы Звездочадского были мертвенно холодны, точно другой рукой он уже отворил дверь в загробный мир, и, стоя на пороге, служил проводником текущей оттуда стыни. Он с силой обхватил мое запястье. Вернее, хотел бы с силой, но из-за мучавшей его боли вышло едва-едва. Однако этого достало, чтобы холод загробного мира беспрепятственно проник сквозь мою кожу и по пальцам устремился вверх, вверх, вверх, заливая сердце и легкие, усмиряя биение жизни. Грудная клетка закаменела, противясь любым попыткам протолкнуть в нее хоть глоток воздуха — я не ни мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мне сделалось страшно, но я сказал себе, что это лишь игры утомленного ночным бдением разума. Между тем пронизывающий холод добрался до горла и сковал его, закупорил поры, забился в ноздри, глаза, уши, отрешив от окружающего мира. Если переход в загробный мир означает погружение в вечную стынь, я понимал теперь, отчего призраки умерших не торопятся покидать нашу бренную землю. Казалось, что мы с Габриэлем прикованы друг к другу ледяной спайкой до скончания времен, и даже смерть не станет достаточной причиной нашему разъединению. Но это только казалось.
Звездочадский легко разжал пальцы, шепот его был едва слышим:
— Надеюсь, это поможет вам исполнить данное обещание.
— Вы позабыли сказать, кому и что я должен отдать.
Ответом мне послужило молчание. Мой друг, офицер без страха и упрека, один из лучших разведчиков, отменный стрелок и в высшей степени порядочный человек был мертв. И это было навсегда.
XIII. Остановившееся время. Между сном и явью
XIII. Остановившееся время. Между сном и явью
Из царства видений слетая,
Лазурным огнем залитая,
Нисходит на землю она,
Вся сказочной тайны полна,
И слезы,
И грезы
Так дивно дарит мне она.
Эдмон Ростан
(пер. Татьяны Щепкиной — Куперник)
Матушка и сестра Габриэля пребывали в полнейшем душевном расстройстве. Но если у Пульхерии Андреевны оно проявлялось в безумолчной болтовне, то Януся, напротив, замкнулась внутри себя, сделалась безучастна и тиха. Лицо ее было точно иконописный лик, отрешено и печально, слезы струились по щекам, и тем горше было их видеть, что они не сопровождались спазмами или всхлипами, а просто бежали и бежали сами собой. Я не решился беспокоить ни мать, ни дочь в их скорби, и взял на себя печальную обязанность организации похорон. Однако едва начав, я понял, что средств, которыми я располагаю, достанет разве на цветы да услуги гробовщика, а ведь нужно еще было заплатить Горчакову за его бессменное бдение у постели Звездочадского и заказать панихиду. Выручила традиция мнемотеррионцев рассчитываться обещанием услуги, от которой предостерегал меня приятель. Едва ли теперь его предостережение имело значение, да и выбора у меня не было, поэтому я соглашался, соглашался и соглашался (непременно трижды) принять на себе неведомые обязательства. Неизвестно, в какую кабалу я бы угодил в итоге, кабы не неожиданный визит Магнатского.
Князь Сергей Михайлович пожаловал по-старомодному: при кучере и выездном лакее, в лакированной коляске с гербами, куда была впряжена широкогрудая лошадка мышастой масти, подвижная и быстрая. Оставив в передней трость и цилиндр, князь уверенным шагом вошел в гостиную, целиком заполнив ее своим присутствием: холеный, во фраке темно-коричневого бархата и цветном шелковом жилете, с позлащенными усами кверху кончиками. Принеся семье соболезнования, князь сказал, что чувствует вину в случившемся, поскольку он способствовал знакомству Габриэля со стражем, и ради ее искупления готов принять на себя расходы по похоронам, на чем категорически настаивает. Не дожидаясь согласия, Магнатский извлек из кармана чековую книжку, вырвал оттуда страницу, подписал размашисто и уверено.
— Впишите сами необходимую сумму. Возражений я не приемлю, — сказал он, придавив чек к столу крупными пальцами, покрытыми жесткими темными волосками и унизанными тяжелыми перстнями, от которых отскакивали солнечные блики.
Пульхерия Андреевна бросилась целовать эти пальцы и перстни на них, через слово именуя князя благодетелем.
— Мне не выпало чести знать Габриэля Петровича при жизни, однако не сомневаюсь, что он был достойнейшим человеком. Мне бы хотелось проводить его в последний путь.
— Это большая честь для нас и для бедного моего сына. Ах, если бы он только мог видеть…
Что именно следовало увидеть Габриэлю, госпожа Звездочадская не договорила, захлебнувшись рыданиями.
— А что скажет Январа Петровна?
Услыхав, что к ней обращаются, Януся подняла на князя глаза. Очевидно, она не следила за разговором.
— Сергей Михайлович хочет проводить Габриэля в последний путь, — поторопилась пояснить Пульхерия Андреевна.
— Вы ведь не станете возражать против моего присутствия на похоронах? — спросил князь Янусю.
— Да, конечно, — немного невпопад отвечала девушка, стараясь быть любезной.
Когда князь собрался было уходить, его внимание привлекли напольные часы в темном корпусе, стрелки которых замерли на цифре четыре — времени смерти Габриэля. Сергей Михайлович заметно оживился, полез в карман жилета, извлек оттуда собственные часы, щелчком откинул крышку и вгляделся в циферблат. Золоченые княжьи усы задрались еще выше, почти упираясь острыми кончиками в потолок.
— Нерадивость слуг выдает отсутствие в доме твердой руки. Не успел хозяин почить, как лакеи тут же забыли о своих обязанностях. Вам повезло, что в поездках за стену я не тратил времени даром. Я уделял много внимания самым разным вещам и, среди прочего, механическим устройствам. Крайне занимательная штука эта механика.
Январа была равнодушна к происходящему, Пульхерия Андреевна зачарованно смотрела на Магнатского, ловя каждое слово. Кабы Сергей Михайлович спросил меня, я бы непременно рассказал ему, как застиг жалобы слуги о поломке: «Ничего не пойму, только выставлю верное время — и вот те раз: снова стоят. Ровно на том же месте. Колдовство какое-то!». Я бы добавил даже, что часы в библиотеке, те, которые с блестящими дисками и амурами, также застыли на четырех часах и вовсю противятся попыткам их воскресить. Но князь будто не замечал меня, а сам я мало разбирался в часовых механизмах, солдату в том не было нужды.
Воспользовавшись торчавшим в дверце ключом, Магнатский распахнул деревянный корпус, нырнул в него головой и всем туловищем, оставив снаружи лишь обтянутую темным бархатом спину — точь-в-точь жук-древоточец за работой. Некоторое время слышалось лишь сосредоточенное кряхтение князя, позвякивания да пощелкивания. Затем стрелки вдруг стронулись с места, торопливо побежали по циферблату, нагоняя ушедшее далеко вперед время. Дрогнул и закачался маятник, отбивая удары. Князь выпрямился, захлопнул часовой механизм, тщательно вытер руки извлеченным из кармана носовым платком. Лицо Сергея Михайловича покраснело от усердия.
— Вот теперь любо-дорого взглянуть, настроены точнейшим образом. А у слуг за проявленную нерадивость следует вычесть из жалования, а коли такое повториться, то не зазорно и рассчитать. Мера самая надежная, я сам ее регулярно употребляю.
Казалось бы, извинения князя были уместны, а помощь пришлась как нельзя кстати, однако визит Магнатского оставил у меня тягостное впечатление. Со своей деловитой настырностью Сергей Михайлович был абсолютно чужд царящим в семье Звездочадских нравам и всей атмосфере их гостеприимного дружелюбного дома. При этом магнетизм князя был настолько силен, что домочадцы неизменно подпадали под его влияние и стремились соответствовать высочайшим требованиям, отчего превращались в полные свои противоположности: Януся окончательно замирала, а Пульхрия Андреевна бесповоротно терялась и путалась в словах.