— О, теперь вам интересно! — сказал Дешон немного капризно.
— Простите, Дешон, — сказал я. — Тут много чего произошло. Биологический я мёртв.
Пауза, длиннее, чем просто скорость света.
— Ох ты ж…, — сказал Дешон. — Мне очень жаль. Вам, должно быть…
— Вердикт! — вмешалась Карен. — Каков был вердикт?
— …сейчас хуже некуда. Хотел бы я… О, вердикт? Друзья, простите. Мы проиграли; Тайлер победил.
— Боже, — сказала Карен. И потом, потише: — Боже…
— Конечно, мы подадим апелляцию, — сказал Дешон. — Отец уже трудится над бумагами. Мы доведём это дело до Верховного Суда. Ставки настолько высоки…
Карен продолжила разговаривать с Дешоном. Я же отошёл к окну и стал смотреть на бесплодный лунный ландшафт, очень жалея, что отсюда не видно Земли.
Брайан Гадес был сам не свой от радости из-за того, что он больше не заложник, и Гейб Смайт, похоже, тоже был рад, что всё закончилось.
Только закончилось ещё не всё. Оставалось ещё одно незавершённое дело.
Карен ушла поговорить с биологическим Малкольмом Дрэйпером — обсудить апелляцию на вынесенный против неё вердикт. Хотя в теории взгляды биологического и мнемосканированного Малкольмов совпадали, на практике их мнения должны были расходиться — хотя, надо полагать, вряд ли настолько, как у нас с Джейкобом.
Пока Карен этим занималась, я наведался в здание администрации Верхнего Эдема и встретился с Гадесом и Смайтом. Гадес сидел за своим столом в форме почки, а Смайт стоял позади него, легко, как возможно лишь в лунной гравитации, опираясь на стенной шкаф.
— Я знаю, — сказал я напрямик, встав перед ними, — что вы создавали другие экземпляры меня. Нескольких на Земле, и по крайней мере одного здесь, на Луне.
Гадес повернулся, и они со Смайтом посмотрели друг на друга: высокий человек с белой бородой и конским хвостом на затылке и низенький с румяным лицом и британским акцентом.
— Это неправда, — сказал, наконец, Гадес, снова поворачиваясь ко мне.
Я кивнул.
— Первая реакция корпоративного менеджмента любого мира: лгать. Но сегодня это не сработает. Насчёт других экземпляров я уверен на сто процентов. Я вступал с ними в контакт.
Смайт сузил глаза.
— Это невозможно.
— Возможно, — сказал я. — Это своего рода… спутанность, я полагаю. — Обоих использование мной этого слова явно застало врасплох. — И я знаю, что вы что-то с ними делаете, что-то творите с их памятью. И я бы хотел, чтобы вы ответили на один вопрос: зачем?
Гадес ничего не ответил; Смайт тоже молчал.
— Ладно, — сказал я, — давайте я вам расскажу, что, по моему мнению, вы задумали. На процессе я узнал о существовании философской концепции под названием «зомби». Это не совсем то же, что зомби в вуду — оживлённые мертвецы. Нет, философский зомби — это существо, которое выглядит и действует в точности как мы, но не имеет сознания, не осознаёт себя. Тем не менее, оно может выполнять сложные высокоуровневые задачи.
— Да? — сказал Смайт. — И что?
— «И похоже, ты единственный, кто знает / Каково это — быть мною».
— Простите, — сказал Смайт. — Это вы что, пели только что?
— Пытался, — ответил я. — Это строка из заглавной песни старого сериала «Друзья». В своё время это было любимое телешоу Карен. И эти слова как раз к месту: быть мной — это как-то; вот каково настоящее определение сознания. Но зомби — это никак. Они не являются кем-то. Они не чувствуют боли или удовольствия, хоть и реагируют на них так, словно чувствуют.
— Вы же понимаете, — медленно произнёс Смайт, — что не все философы считают, что подобные конструкты возможны. Джону Сёрлю они очень нравились, но Дэниел Деннет в них не верил.
— А во что верите вы, доктор Смайт? Вы, главный психолог «Иммортекс». Во что верите вы? Во что верит доктор Портер?
— Не отвечайте, — сказал Гадес, оглядываясь через плечо. — Я больше не заложник, Гейб; если вам дорога ваша работа — не отвечайте.
— Тогда отвечу я, — сказал я. — Я думаю, что в «Иммортекс» верят в зомби. Я думаю, что вы экспериментируете с копиями моего разума, пытаясь получить человеческое существо без сознания.
— Это для чего же? — спросил Смайт.
— Да для всего. Рабы, сексуальные игрушки — что угодно. Религиозные люди скажут, что эти тела лишены души; философы скажут, что они существуют, не осознавая себя… не зная, что они существуют, что их дом между ушами пуст. Рынок услуг по переносу сознания в искусственные тела может быть огромен, но рынок разумных роботов-работников будет ещё шире. До сих пор никому не удавалось создать подлинный искусственный интеллект, и ваше мнемосканирование добилось этого самым простым путём из возможных: в точности скопировав человеческий мозг. Я смотрел ту давнюю передачу с Сэмпсоном Уэйнрайтом по телевизору — двое за занавесями. Ваши копии в точности повторяют оригинал — но по-настоящему вы хотите не этого, не правда ли?
— Нет, вы хотите получить интеллект человека без его сознания, который бы не осознавал себя, который был бы «никак». Вам нужны зомби — мыслящие существ, способных безупречно производить даже самые сложные операции, не жалуясь и не скучая. И поэтому вы стали экспериментировать с контрафактными копиями моего разума, пытаясь изъять из него те части, что отвечают за сознание, чтобы получить в результате зомби.
Смайт покачал головой.
— Уверяю вас, мы не работаем ни над чем настолько гнусным.
— Гейб, — сказал Гадес, тихо, но строго.
— Будет лучше сказать ему правду, — сказал Смайт, — чем позволить предполагать худшее.
Гадес надолго задумался; его круглое бородатое лицо застыло. Наконец он слегка, почти незаметно, кивнул.
Но теперь, получив разрешение говорить, Смайт, похоже, не знал, с чего начать. Он оттопырил губы и несколько секунд молчал.
— Вы знаете, кто такой Финеас Гейдж? — спросил он, наконец.
— Это из «Вокруг света за восемьдесят дней»? — предположил я.
— То был Филеас Фогг. Финеас Гейдж работал на железной дороге. В 1848 году ему пробило голову трамбовкой, от которой в черепе осталась дыра пяти сантиметров в диаметре.
— Не лучший способ умереть, — заметил я.
— Да уж, — сказал Смайт. — Только он не умер. Он прожил ещё двенадцать лет.
Я вскинул брови — они до сих пор немного цеплялись при этом, чёрт бы их побрал.
— С дырой в голове?
— Да, — ответил Смайт. — Конечно, его характер изменился — что многому научило нас о том, каким образом в мозгу формируется характер. По сути, очень многое из того, что мы знаем о работе мозга, базируется на наблюдениях за случаями типа Финеаса Гейджа — ужасными, жуткими происшествиями. Большинство из них были единственными в своём роде: был лишь один Финеас Гейдж, и по массе причин случившееся с ним нетипично для людей с подобными повреждениями мозга. Но мы полагаемся на его случай, потому что не можем воспроизвести его обстоятельства. Вернее, не могли до последнего времени.
Я пришёл в ужас.
— То есть вы специально повреждаете мозг моих копий для того, чтобы посмотреть, что будет?
Смайт пожал плечами, словно это было совершенно пустячным делом.
— Именно. Я надеюсь превратить исследования сознания в эмпирическую науку вместо собрания разрозненных случайно подсмотренных фактов. Сознание — это всё: это то, что даёт вселенной форму и смысл. Наш долг перед собой — изучать его, понять, наконец, по-настоящему, что это такое и почему осознавать себя — это «как-то».
У меня перехватило горло.
— Но это чудовищно.
— Психологи не имели возможности проверять свои теории, кроме как самыми маргинальными способами, — сказал Смайт, словно не услышав меня. — Я поднимаю психологию из трясины гуманитарных наук в царство точных — давая ей такую же безупречную чёткость, какая есть, скажем, в физике элементарных частиц.
— С копиями меня?
— В них нет недостатка; они — словно запасные эмбрионы, произведенные в ходе оплодотворения in vitro.