Настя! От ужаса на миг она провалилась куда-то в небытиё. В голове и груди стало звонко, пусто и гулко.
— Настя! Настя! Доченька!
Вместо крика у Фаины из глотки вырывался скрип, но она продолжала звать и звать в дикой надежде услышать в ответ слабый писк или громкий ор — всё равно, лишь бы услышать.
Она ползала на коленях по полу, зачем-то заглядывала под буфет, выдвигала ящики письменного стола, с тяжёлой одышкой отодвинула от стены кушетку.
— Настя, Настёна! Доченька моя родная!
Её стошнило прямо посреди комнаты, и в голове стало яснее. Вспомнилось, как бродила по улицам в поисках Домкомбеда и прижимала к груди ребёнка. Как нарвалась на патруль, как колючий штык больно и твёрдо упирался ей в спину. Неужели Настя осталась лежать там, во дворах? В приступе безумного страха она метнулась к двери и застучала кулаками:
— Откройте, пустите, у меня там дочка!
Дверь не поддавалась. Она обернулась к столу, выхватив взглядом тяжёлое бронзовое пресс-папье. Непонятно, откуда взялись силы, но после нескольких ударов по замку дверь распахнулась, и Фаина выскочила на улицу, окунаясь в волну холодного воздуха с каплями дождя.
Обезумев, она кружила из двора во двор, заглядывала в парадные, вставала на колени у разбитых подвальных окон. Платок слетел с плеч и потерялся. На неприкрытую голову моросили капли дождя, стекая по щекам за шиворот.
— Ребёнок? Вы не видели здесь ребёнка в зелёном одеяльце?
Лица прохожих стирались в сплошную маску без глаз, без носа, безо лба. Только губы, которые с тяжёлым упорством шевелились в ответе: «Нет. Не видали, не слыхали».
Заметив патруль, она наперерез бросилась к солдатам:
— Братки, солдатики, не вы меня вчера здесь арестовывали? Я ещё с ребёнком была!
— Снова хочешь? Понравилось? — весело выкрикнул один, но, взглянув в её тёмное и страшное лицо, осёкся: — Нет, сестрёнка, мы другой участок обходили, возле Сенной, а кто здесь теперь, не сыщешь. Нас без разбору бросают туда-сюда.
Не сыщешь…
Прислонясь спиной к стене, Фаина подняла глаза к небу в рваных дождевых тучах, и оно показалось ей бездонной дырой, куда можно броситься и исчезнуть. Эх, кабы так!
— Матерь Божия, помоги! Не допусти!
На неё напала дрожь, сотрясавшая всё тело, но всё же она продолжала безостановочно взывать к серой бездне, что колыхалась над головой:
— Матерь Божия, услышь меня! Спаси и сохрани моё дитя под кровом Твоим!
— Ну, показывай, Манька, где твоя покойница и куды её выволакивать?
Поёжившись с похмелья, дворник Силантий рванул на себя дверь Домкомбеда и заглянул внутрь.
— Сам знаешь, куда померших вывозят. Не мне тебя учить, — огрызнулась Мария Зубарева, — у меня и без тебя хлопот во, по горлышко! — Она провела ребром ладони по воротнику плюшевой кацавейки, что колоколом болталась на её костлявых плечах.
В знак неодобрения Силантий громко цыкнул зубом и сморщился:
— Эх, Машка, вожжами бы тебя отхлестать за дерзость. Разве можно бабе так с мужчиной обращаться? В прежнее бы время…
— Но-но-но, не забывайся. Я теперь тебе не Машка, а уполномоченная, — Мария ткнула Силантия кулаком в спину, — велено тебе очистить помещение — значит, не рассуждай, а исполняй приказание.
— Так чего делать-то? — Силантий обшарил взглядом комнату с вывороченными ящиками письменно стола. — Нету твоей покойницы.
— Как нету? А где она?
— Видать, вознеслась. — Силантий перекрестился.
— Ты шуткуй, да не заговаривайся.
— Сама гляди.
Силантий посторонился и пропустил Марию вперёд. Наступая на разбросанные бумаги, та потопталась посреди комнаты и развела руками:
— Ушла.
— Ясно ушла. Очухалась и убрела восвояси. Вишь, замок сломан. Сильная, видать бабёшка попалась. — В его голосе зазвучало уважение. — Хоть моя Лукерья не слабого десятка, а такую крепкую щеколду не выворотила бы. В общем, с тебя, Машка, простава за беспокойство.
— Да оставь ты со своим балаганом. — Крепко растерев ладонями щёки, Мария оперлась коленом на сиденье стула. — Ежели баба жива, то как мне быть с ребёнком?
Силантий широко зевнул:
— С каким таким ребёнком? Не возьму в толк, о чём ты мелешь?
Остановившись на полуслове, Мария прикусила язычок: