Я погладил одного, пятнистого, по шее, попробовал, крепко ли держатся у него рога. Он сперва дёрнулся, испуганно покосился на меня, но потом понял, что я его не побью и плохого ничего ему не сделаю, и успокоился. Я мог теребить его жёсткую шерсть. Она густая, в такой шубе никакой мороз не страшен: можно прямо на снегу лежать, и хоть бы что!
Пока я был возле нарт и оленей, Кристеп залез на крыльцо повыше и высматривал среди охотников Спиридона Иннокентьевича. В такой толпе не сразу его увидишь…
Но тот сам его заметил и позвал:
— Кристеп! Кристеп! Я здесь!
Мы пробрались к его нартам, на другой конец двора, к забору. У каждого охотника своя упряжка, ведь много чего надо взять на зиму в тайгу. Одного пороха и дроби сколько!..
Возле его нарт на задних лапах сидел Сольджут. Он был привязан к передку коротким ремнём. А то во дворе много собак, они между собой передерутся, попробуй их тогда растащить. Сольджут узнал нас, завилял хвостом, подметая снег, как метёлкой, и уши поставил торчком.
Но нам было не до него. Кристеп, как только мы подбежали, ухватился за руку отца. Тот потрепал его по шапке. Спиридон Иннокентьевич держал в руках трубку. Изо рта шёл густой пар, и нельзя было понять: курит он или трубка у него погасла.
— Сейчас поедем, скоро, — сказал он. — Доробо, Ыйген. Ты тоже пришёл меня проводить? Спасибо…
— До самой горы вас проводим, — ответил я. — А потом на лыжах вернёмся.
Кристеп что-то сказал отцу, они заговорили по-якутски. Я отошёл немного в сторону.
Все охотники во дворе райпо были одеты почти одинаково — меховые куртки, меховые штаны. Только кожей они вывернуты наружу, мехом — внутрь. Это для того, чтобы снег не набивался в шерсть, не таял бы потом в тепле. А на ногах у них — торбаса выше колен, тоже гладкие.
Из дома на крыльцо вышел высокий широкоплечий мужчина в мохнатой безрукавке. Он поднял руку и громко закричал на весь двор:
— О-оу! Охотники!
Все замолчали и повернулись в его сторону. Во дворе стало тихо — охотники уняли собак: они перестали лаять друг на друга, только потихоньку огрызались.
— Это кто? — спросил я шёпотом.
— Главный в райпо, кто пушнину у нас принимает, — сказал Спиридон Иннокентьевич.
Широкоплечий желал удачи охотникам на промысле, и чтобы их тропа в тайге была счастливой, и чтобы никто ни одного патрона не пожёг зря, и чтобы в ловушках, в капканах они всегда находили добычу… Так он говорил, и я запомнил, потому что мне понравились его слова.
Потом он ещё громче крикнул:
— Доброй вам охоты! Доброй охоты, друзья!..
Все во дворе зашумели, повторяя:
— Доброй охоты! Доброй охоты!
А широкоплечий снял шапку и махал ею в разные стороны. Голова у него была белая, как снегом обсыпанная, и я подумал, что он, должно быть, много раз провожал охотников в дальний путь, много раз сам бывал с ними в тайге на промысле. Если в райпо он самый главный, значит, лучше всех должен всё знать про охоту.
Мы с Кристепом тоже кричали «доброй охоты», тоже подбрасывали вверх свои шапки.
Впереди зазвенели колокольчики на шеях оленей, — это первая упряжка двинулась к воротам, на выход.
— На нарты!.. — крикнул Спиридон Иннокентьевич нам с Кристепом. — Живей! Олешки пошли!
Одной рукой я прижимал к себе лыжи и палки, а другую просунул под сыромятный желтоватый ремень и держался изо всех сил, чтобы не свалиться. Ведь олешки с места взяли бегом — шагом они не умеют. Нарты подпрыгивали на ухабах. Спиридон Иннокентьевич бежал рядом. Я и не заметил, когда он успел надеть охотничьи лыжи — короткие и широкие, обшитые лысой шкурой. На них, говорят, удобно ходить по глубокому снегу, в тайге. Сольджут бежал с другой стороны и дёргал головой — хотел освободиться от ошейника и ремня.
Впереди, над мордами оленей, над рогами, висел густой пар от их дыхания. Нарты легко и быстро скользили по дороге, как лодка по воде. Не успел надвинуться сбоку дом, смотришь — он уже позади. Эх, не возвращаться бы с горы обратно, а нам троим уйти в тайгу на всю зиму! Жили бы в палатке, там места хватит, Спиридон Иннокентьевич учил бы нас добывать белку и другую пушнину. По вечерам грелись бы у маленькой железной печурки, на ночь устраивались бы в спальных мешках — они тёплые и мягкие, мы с Кристепом забирались вдвоём в один, когда Спиридона Иннокентьевича не было дома.
Жить в тайге охотником я бы согласился не только зимой, но и летом, и весной, и осенью. Но разве ж возьмут?.. Нарты проскочили уже последний дом, дальше дорога уходила круто в гору. Гора была высокая, а вершина её казалась седой оттого, что там, наверху, росли деревья.
Мы поднялись по дороге до первой петли, как будто в самом деле уходили в тайгу… Спиридон Иннокентьевич остановил упряжку и повернулся к нам.
Надо было слезать.
Кристеп стоял, смотрел на отца. Спиридон Иннокентьевич скинул рукавицы. Они на длинной тесёмке болтались у пояса, когда он шёл к нартам. Там у него было привязано четыре ружья: двустволка, один карабин и две малокалиберки — «тозовки»: старая, та, которую мы тайком таскали в тайгу, и совсем новенькая, семизарядная; мы все вместе ходили покупать её в лавку.
Старую он отвязал. Протянул Кристепу. Достал из кармана куртки небольшой охотничий нож в ножнах, расшитых голубым и красным бисером, тоже сунул ему в руки.
— Тебе, Кристеп, — сказал Спиридон Иннокентьевич, по-русски сказал, чтобы и я понял. — Ты сын охотника, ты жил в тайге. Тебе уже можно дать ружьё. Твоё ружьё пусть никогда не знает промаха… Мой отец когда-то так сказал мне, давно это было. Мой отец, а твой дед — Иннокентий Гаврильевич. Он был знаменитый охотник: его имя знали от Хахахтаха до колымской тундры и всюду его сажали на почётное место. Ты начинай промышлять, сынок… Ходи здесь, рядом, зайца ищи… Доброй тебе охоты, доброй охоты, Христофор Спиридонович!
Он снял шапку и низко поклонился Кристепу.
— Доброй охоты, — прошептал Кристеп едва слышно.
Одной рукой он прижимал к груди свою «тозовку» и нож, а другой снял шапку и поклонился отцу.
Но Спиридон Иннокентьевич ещё не всё сказал, что хотел… Он заговорил про тех, кто однажды взял в руки ружьё и пошёл по охотничьей тропе. Пойди однажды на охоту — и будешь учиться не только находить зверя по следу или по другим приметам, стрелять без промаха или наверняка ставить капканы и ловушки.
В тайге узнаешь, что такое честность, решительность, мужество, осторожность, и поделишь с товарищем последний кусок хлеба, последнюю заварку чая, последнюю щепотку табака и горсть пороха; и скорей ты погибнешь сам, чем дашь погибнуть ему. И если ты сумеешь стать таким, то люди скажут про тебя: «Вот настоящий мужчина, вот кто настоящий охотник…»
Я слушал Спиридона Иннокентьевича и думал, что я тоже, хоть у меня и нет своего ружья, сумею научиться всему этому, чтобы и про меня когда-нибудь так сказали люди.
— Патроны дома, — сказал отец Кристепа. — Сто штук. Кончатся — мама ещё купит, она знает. Ножны бабушка бисером вышила, прислала из деревни. Учи Ыйгена стрелять и ходить по следу. Приехал к нам жить — тоже пусть будет охотник. Однако, мне пора…
Мимо нас, верно, проскочила последняя упряжка.
Спиридон Иннокентьевич и со мной попрощался за руку, а потом надел шапку и стал подниматься дальше в гору. Олени бежали помедленнее, и мы с Кристепом махали вслед шапками, и Спиридон Иннокентьевич оборачивался, тоже махал нам, пока не исчез в деревьях за новой петлей дороги.
Кристеп вынул винтовку из чехла, перекинул её через плечо дулом вниз, как тогда. Нож привязал к поясу. Нож был блестящий, острый; мы попробовали построгать им палку от лыж — он без всякого нажима снял большую стружку.
— Больше я… никогда не буду! — сказал Кристеп и погладил приклад «тозовки».