Я не успел заметить, как мы доехали. Машина, не сбавляя нигде хода, проскочила по всему посёлку из конца в конец, и шофёр круто затормозил возле конного двора.
Почему же он называется «конный»?.. Там и быки стояли: жевали свою жвачку и качали рогами. Мама всегда мне говорила, что я как жвачное животное, если я не хотел есть в обед и подолгу засиживался за столом.
Двор был обнесён вокруг изгородью из тонких и длинных жердей, чтобы лошади и быки не разбежались кто куда — они ведь не очень-то любят запрягаться… За изгородью, посередине двора, стояли две постройки — хоттоны, куда загоняют скот, когда особенно холодно.
Возле одного из хоттонов нас поджидали двое мужчин и женщина в светлой беличьей шубке. Они поздоровались со всеми и повели показать тех лошадей, что сами пришли к ним сегодня во второй половине дня.
— Вот какое дело… — говорил один, невысокого роста, с толстыми губами. — Выхожу корма быкам дать — оксэ!.. Смотрю, чужие кони возле изгороди. Увидели меня, и гнедой заржал, точно помощи просит.
— Наши, больничные, — кивнул Пётр Тихонович, как только мы переступили порог конюшни.
Я их тоже узнал, хотя там, на площади, перед школой, недолго их видел.
Они были привязаны у кормушки отдельно, чтобы колхозные кони не дрались с ними. В полутьме конюшни глаза у лошадей отливали синим и казались прозрачными. А бока-то как впали! Особенно у гнедого, он и дышал как-то тяжело, с присвистом, а пегашка, чёрный с белым, выглядел получше, но и ему досталось…
Сейчас про них никак нельзя было сказать — хорошие кони, надёжные…
Оба они волосатыми губами хватали жёлтый овёс из кормушки и с хрустом его жевали. Здорово проголодались!.. На нас покосились, когда мы подошли, уши поставили торчком и продолжали себе хрумкать.
Умели бы они говорить!..
Кошева стояла тут же, у стены, с поднятыми оглоблями. Она была совсем разбита. Кони, видно, таскали её, таскали по бездорожью, и она ударялась о пни, коряги. Полозья совсем поломались, да и сама плетённая из лозы корзинка на чём только держалась!
Я сел на облучок, ноги спустил на разломанный передок… А ещё два дня назад… мама сидела сзади в кошеве, когда подъезжала к школе, чтобы попрощаться со мной, сказать, что она всё нам приготовила и обед надо только разогреть… А я ей не позволил поцеловать себя при всех. И даже не мог в окно посмотреть, как они поедут через площадь, потому что надо было бежать в класс.
— Пора трогаться, — нарушил молчание дядя Федя, когда они осмотрели кошеву и ничего в ней не нашли: всё выпало, сколько раз она опрокидывалась, пока кони вышли к жилью.
Дядя Федя предложил так:
— Будем двигаться по их следу, пройдём, сколько успеем до темноты. Заночуем в тайге. Будем жечь костры, время от времени стрелять в воздух. Кто знает, может быть, они идут нам навстречу.
— Хорошо бы так, — сказал Пётр Тихонович. — Надо идти, Фёдор Григорьевич…
Неужели он тоже собрался в тайгу?.. Ведь ему, старику, трудно будет. Не помешает ли он остальным быстрее двигаться по следу, не станут ли они из-за него задерживаться в пути?
Двое мужчин из колхоза, те, что нас встретили на конном дворе, тоже уходили с ними.
В конюшне стояли три осёдланные лошади. Лошадей вывели к машине и навьючили на них тёплую одежду, спальные мешки, привязали два небольших кожаных мешка с патронами, рюкзаки с едой. И когда только успели всё это приготовить?..
Недолгими были сборы. Дядя Федя подошёл ко мне, ухватил под мышки и высоко поднял.
— Я пошёл, — сказал он так, как будто просто собирался после обеда к себе в контору. Так он маме говорил, когда уходил. — Будь молодцом, Женя… Женя, слышишь? И вы с Кристепом, я прошу вас, больше ничего не предпринимайте, ждите нас здесь, а то ещё и вас придётся… Ну, будь молодцом!
— Буду, — сказал я, хоть это очень трудно — быть молодцом, когда у тебя всё так плохо.
Он опустил меня обратно на землю, закинул за плечо заряженную двустволку. Ружьё было не только у него одного, ружья были у всех, кто уходил в тайгу. Все пятеро надели лыжи. Дмитрий Романович и те двое колхозников повели лошадей в поводу.
Мы с Кристепом и женщина — здешняя учительница — проводили их немного по тропинке, протоптанной от конного двора в сторону тайги, которая синела совсем близко.
На снегу были хорошо заметны следы двух лошадей; следы шли рядом, а позади них — след сломанных, искривлённых полозьев. Уж его-то я бы ни с каким другим не спутал, сразу отличил бы!
И этот след вёл к маме.
По этому следу и направлялся дядя Федя со всеми остальными. Зря я боялся, что Пётр Тихонович будет им мешать. Он на лыжах шёл так, что не всякий молодой за ним угонится. Ну, а если даже и устанет, может верхом на лошади проехать, отдохнуть и снова на лыжи…
Последним мимо меня прошёл колхозник с толстыми губами. Он на ходу ухватил меня за руку, повыше локтя, и сказал что-то по-якутски.
Кристеп мне перевёл:
— Говорит, мы хорошо сделали, что приехали… Удача будет ждать их на тропе…
— Вот видишь, а ты хотел остаться в Хара-Сайялыке!
Кристеп ничего не ответил, шмыгнул носом.
Дядя Федя обернулся посмотреть, стоим мы ещё или уже ушли. Я закричал ему, им всем:
— Доброго пути! Доброй удачи!
Но они уже не могли услыхать — далеко отошли.
Мы не трогались, пока все пятеро и три лошади с ними не скрылись в тайге. Тогда мы тоже пошли, только в обратную сторону, назад к посёлку. Машина-то уехала, я забыл про это сказать. Она должна была перебросить ещё одну партию людей из соседнего колхоза: люди шли на поиски с другой стороны, в обхват. Ведь мама могла оказаться и там, — никто же не мог точно сказать, где её найти.
Учительница вела нас к себе домой. И что-то говорила, но я не слышал ни одного слова.
Я думал о том, сколько друзей — и знакомых и незнакомых — нашлось у мамы и у меня.
7
Все ушли.
А мне никуда не надо было собираться, спешить. Одно оставалось — ждать. Я слышал, как говорят: ждать и догонять хуже всего… Но уж лучше догонять! А то оденешься, выйдешь во двор, походишь — и обратно в комнату. Вернёшься, а в комнате что?..
Кристеп от меня не отступал ни на шаг. Он звал в снежки… Звал к здешним ребятам — посмотреть школу, в которой они учатся. Я никуда не пошёл. Я сидел на широкой лавке возле окна и теребил бахрому тяжёлой скатерти, покрывавшей квадратный стол.
Смеркалось быстро. Окно, когда мы только пришли к учительнице домой, было сперва белое, потом оно стало сизым и, наконец, совсем чёрным. От этого сделалось ещё неспокойней. Времени прошло мало с тех пор, как они пустились в дорогу, — не успели далеко продвинуться по следу. А вдруг ночью потеряют след или ещё что-нибудь случится…
Учительница позвала ужинать.
Я люблю беляши, люблю жареную картошку с мясом, но сейчас мне кусок в горло не лез, и я больше на квас налегал — я такого не пил никогда, это был брусничный квас.
Учительница постелила нам на русской печке.
— Укроетесь этим ватным одеялом, ребятки, — сказала она. — Одеяло большое, вам двоим вполне хватит.
Мы сняли валенки, и Кристеп поставил их сбоку на плиту сушиться. Забрались наверх, и раздеваться пришлось в темноте — учительница погасила керосиновую лампу, и окно сразу поголубело — на улице была луна.
— Ты как думаешь? — спросил я Кристепа. — Если луна, может быть, они и ночью след не потеряют, всё равно будут идти? А?.. Светло ведь…
— В самой тайге темно… Если след по полянам идёт, тогда увидят его. От поляны к поляне можно искать. Однако, так и сделают, они знают… Ты спи. На печке всю ночь нам будет тепло, даже если раскроемся.