Хэ Жэньцзи вообще парень что надо, мы с ним не один пуд соли съели. И под пулями вместе были. Даже когда мы многократно атаковали переходившую из рук в руки высотку и потеряли немало своих закадычных друзей, он тоже слез не лил, лишь глаза покраснели, а когда он устремился на зачистку высотки, притаившийся в расщелине коротышка распорол ему кинжалом живот. На какой-то миг Хэ Жэньцзи застыл от боли – в глазах по-прежнему ни слезинки, – а потом, пылая гневом, свалил врага прикладом и не успокоился, пока шесть раз не пронзил штыком. Весь заляпанный вражеской кровью, он обливался и своей. Когда его доставили в полевой госпиталь, все посчитали, что худо дело – все тело в крови, живого места нет. Врач сказал, мол, ничего не поделаешь, брюшная полость полна крови. Я рассвирепел, вытащил пистолет да как пальну в воздух. Настоял-таки, чтобы врач приступал к лечению. Не спасешь, говорю, вот из этого пистолета и пристрелю! Тот с перепугу стал срочно принимать все меры, хотя ясно понимал, что шансы на спасение невелики. Но случилось чудо, видать, суждено было этому паршивцу пожить со мной еще.
Он не думал о том, что я вмешался в промысел судьбы и спас ему жизнь, и, придя в себя, тоже не уронил ни слезинки. Потом, когда к нему приехала мать и рыдая ощупывала шрам от кинжала почти в чи[24] длиной, он тоже не плакал. Его слезы, наверное, должны потрясти мир. Ну не так все, мать его, не так! Чтобы Хэ Жэньцзи сидел и рыдал вместе с этой Чжан Хун – ну никак это, мать его, не может быть правдой! При этой мысли захотелось тут же отчехвостить Нань-лань. Но в конечном итоге я даже рта не раскрыл, чтобы выругаться, шмякнул телефонную трубку в гнездо, заграбастал Наньлань, как цыпленка, втащил в спальню и бросил на кровать. Если бы из-за меня ее щеки не заполыхали, как цветки персика, она никогда и не поняла бы, отчего эти цветки такие красные.
После всего Наньлань с таким же пламенеющим лицом направилась в ванную. Потом туда зашел и я: она стояла и разглядывала себя в зеркале. Не обращая на нее внимания, я проследовал прямиком в туалетную комнату, а когда вышел оттуда, и слова не сказал. Вернувшись в спальню, оделся – все это заняло не больше пары минут. Так быстро одеваются в армии, до сих пор сохранилась эта привычка. Вышел из спальни, выпил бутылку молока – одна минута, потом прошел через гостиную в гараж, завел машину и выехал из ворот – на все про все не больше трех минут. Наньлань наверняка раньше минут десяти из ванной не выйдет. Почему женщины так долго торчат в туалете, не понимаю да и понимать не хочу, но это дает достаточно времени, чтобы устроить небольшую потеху. Вот выйдет, не увидит меня и будет сидеть в гостиной и гадать, что у меня на уме и почему я так себя повел. К этому времени я уже приехал к жене. Приехав, тут же поставил на телефон другую SIM-карту, чтобы не слышать ее звонков, если позвонит. Поговорил с сыном о звездах спорта, послушал рассказ жены о последних телесериалах, так что думать о Наньлань было некогда. Так и получился прекрасный вечер в семейном кругу. А ей остались превратности судьбы и эти тупые телесериалы. «Вот и поделом», – думал я.
Пришла хорошая новость. Я как раз пил чай с Ван Гуанчжи, вицемэром, который отвечал за сельское хозяйство. На три звонка мобильного я не ответил, а на четвертый вообще отключил. Отключая, увидел, что звонит Ду Цзюаньхун, а она, я знаю, из-за ерунды беспрестанно названивать не будет. Но не мог же я отвечать на звонок в присутствии вице-мэра, проявлять такую невежливость! Дождался окончания четвертого звонка и выключил телефон, показывая таким образом, что беседа с мэром – это не то что разговор с кем-то еще, демонстрируя искренность и уважение к собеседнику.
Этим звонком, на который я не мог ответить, Ду Цзюаньхун наверняка хотела сообщить что-то срочное, но, что бы то ни было, сначала нужно доиграть спектакль с уважаемым вице-мэром. Через какое-то время я сказал, что отлучусь в туалет, и перезвонил по мобильному Ду Цзюаньхун. Новость была вдохновляющей. Оказывается, Ван Дунфан сообщил о звонке Фан Яна из Цинхая. Красный камень таки нашли, почти такой же, как тайваньский розовый, но с более сочной окраской. Местные называют его яшмой «цветок персика».