— Вижу. Тебя. Впервые.
Проведя рукой по лбу, я стряхнул с лица клочки маразма и бодро продолжал:
— Неужели впервые? Однако… у меня есть чувство, будто еще не раз увижу вас — в будущем… Кстати, тебя как зовут?
Девочка слабо тряхнула головой и движением руки забросила косичку за спину. Мои глаза запутались в тусовке золотистых волос у нее под мышкой. Лошадь опять вытаращилась на меня, и я услышал:
— Найдешь. Меня. У Стожара. А звать… Стозваною.
Эгей, возрадовался я, киска-то попалась коммунитарная! Уже в ночной клуб зовет. «У Стожара» — это где-то на набережной Гусинского.
— Стозваночка, бэйби… Ты почему голая? У вас что здесь, нудистский пляж?
Бэйби вновь замерла, прислушиваясь к мнению своего желудка. Наконец, полузакрыв глазки — на ресницах блеснула дождистая капля, — она подарила меня совершенно голливудской улыбкой и промолвила:
— Батька. Не велит.
Так. Ситуация осложняется наличием злобного предка-эротомана. Я уточнил имя шизофренического папаши. Оказывается, Стожаром звали не владельца ночного клуба. Стожар — это Стозванкин родитель, причем подчеркивалось, что в гневе он страшен. Я усмехнулся и, сообщив взгляду эмоции сорока тысяч любящих братьев, С придыханием произнес:
— Любовь, honey[25], сильнее всего. А я… я — страшен в любви! You better try it, babe!..[26]
Такой дешевой пошлятины не выдерживали даже мои однокурсницы на юрфаке МГУ. Любая честная девушка, услышав такое, хоть немного, да покраснеет. Это непреложный факт, готов отдать на отсечение голову нынешнего президента. Но — моя нудисточка не вписывалась в московские правила. Она была прелестным исключением.
— Я. Тебя. Не боюсь, — услышалось в ответ. Ну что ж, будь я испанский летчик, если сегодня же вечером не проверю тебя на храбрость.
— Так я приду — когда отца твоего дома не будет.
Девочка слизнула с плеча жемчужную каплю и погасила взгляд. Лошадь пришла в движение, принялась разворачиваться ко мне боком, и я услышал:
— Приходи… Он давно тебя дожидает.
Клянусь, что девочкины губы не двигались! Будь я по национальности североамериканец, если вру! Чтоб мне совиньона белого не взвидеть!
Через минуту взгляд уже не фиксировал почти ничего, кроме удаляющегося лошадиного зада и — чуть выше — стройной розовой спинки с толстой светло-русой косой, болтавшейся вдоль позвоночника. Вскоре милый образ напрочь исчез в березняке. От избытка энтузиазма я подпрыгнул в небо, приземлился на руки и слегка походил на голове. Новая жизнь начинала нравиться. Деньги есть, нудисточка есть — чего мне еще не хватает?
И тут я понял чего. Еда. Это короткое слово вонзилось в мозги, и перед глазами поплыли, колыхаясь сладко, словно девичьи груди, огромные гамбургеры и куски сливочного пудинга… Хотелось к людям, к столу. Решив, что синеглазые чудеса природы подождут до вечера, я повернул не туда, где белели березы, а заметно правее — вдоль берега. Там, за холмом в небе маячило нечто напоминавшее столб дыма. Впрочем, это и был дым.
До населенного пункта было почти недалеко. Обогнув два-три оврага и перепрыгнув через добрый десяток ручьев, родников и источников, я возник у подножия холма, на котором гордо высились жилые сооружения. Солнышко — вялое, как с большого бодуна — высунуло морду поверх тучи и осветило декорации: высотный двуслойный частокол, из-за которого не виднелось ничего, кроме упомянутых дымков. Впервые в жизни я видел такой роскошный, и притом чистый — пока без единой надписи! — забор. Чистота виднелась повсюду: старые тракторные покрышки, бутылки и рваные портянки хозяева успели-таки убрать к моему приходу. Я оценил.
Все это напоминало фазенду крупного республиканского мафиози. Так и есть: у запертых ворот наметилась фигурка охранника — омоновец сидел, уткнувшись лицом головы в согнутые колени. Удивительно, но парень был явно из хиппующих — длинные желтые волосы свешивались на плечи и на ручку огромного топора, упертого в землю. Топор был авторитетный, и я заложил вираж, чтобы подойти к парнише сбоку, не загораживая ему чудесный вид на реку. Сугубо для шутки я зажал в правой руке серебряный слиток — может быть, он пригодится? Ежели, скажем, по темечку…
Но хиппи услышал хруст веток под моими йогами и задергался. Ухватившись пальцами за рукоять колуна, он стал вертеть инструмент перед собой — очевидно, демонстрировал навыки. Прекрасно осознавая, что сердце у омоновца доброе, но рука тяжелая, я решил притормозить. Хиппи немедля приблизился и, нацелив топор в небо над моей головой, произнес какие-то звуки.
Этот вооруженный панк с длинной челкой на глазах был, в натуре, потешный мэн: казалось, что смотришь фильм про викингов. Судя по всему, он просто стебался — то есть шутил. Ну, я люблю, когда юмор, и всегда готов подыграть шутнику. Подтянув штаны до груди и встав в ушуйную позицию «блефующей обезьяны», ваш покорный холоп выставил вперед кулак с серебряной гривной и издал боевой клич хошиминских монахов. Солнце осветило меня, и я почувствовал прилив энергии «инь» к почкам.
— Хасуо! — заорал я по-японски и для убедительности добавил: — Харакири-сан! Букугекики! Моя твоя гаси много-много!
Тут же вспомнились названия каких-то городов и промышленных концернов — я употребил их заодно, сузив глаза и придав лицу самурайский вид.
Хиппующий абориген внезапно побледнел продолговатым лицом, замер и стал вслушиваться. Тут меня и просветило, будто на кнопку присел: да он же слепой! Потому и челка на глазах, и смотрит как-то вбок…
— Браток, — начал я, прекратив юмор, — где у вас тут сельсовет? Мне бы до телефона добраться.
Реакция парниши могла быть и менее неожиданной. От удивления у меня даже немного опустились внутренние органы. Уронив топор в трех сантиметрах от собственной ноги, охранник распялил руки и… побежал ко мне целоваться. В растерянности, я позволил хиппаку временно обнять себя, но тут же, прохладно похлопав его по спине, поспешил завершить эту встречу на Эльбе.
— Ну-ну… Не плачь, партизан, — сказал я сочувственно. — Свои, свои… советские… соскучился, браток… А… телефон-то где?
Парень рыдал и сморкался мне в плечо. Я напрягся и с трудом разобрал его слизистое сюсюканье:
— Мсти… сла-авушка-а… Вернулся… Уж не ждали…
Показалось, что он говорил не совсем по-русски: не то чех, не то сербохорват. Слова звучали непривычно, но довольно приятно и, несмотря на дикие суффиксы, вполне усваивались мозгом. Как было замечено, хиппак оказался настоящим дауном. Он упорно не хотел понимать насчет телефона. Более того, стоило мне повторить вопрос поотчетливей, как мой новый френд испуганно качнулся в сторону.
— Эк тя бросило! — посочувствовал я и медленно, по слогам произнес: — Те-ле-фона хочу. Твоя понимай? Те-ле-фона! Мстиславка кушать хочет.
Слепой вытаращился в мою сторону и, протянув руку, попробовал было ущипнуть меня за нос.
— Мстиславе! — забормотал он, бледнея, — ты ли эво? Своишь ли разум? Что за слова нелепы?
Я сплюнул: не люблю, когда тормозят. Приходилось переходить на более доступный язык.
— Гэй, хлопец, — сказал я, отчаянно краснея за свое московитское произношение. — Чуешь ли, шо я балакаю? Пидемо до хаты, до жинки, код куче, а? Горилки, а? Поспиваемо… Ой, гарно будэ!
Увы мне: парниша печалился прямо на глазах.
— Что тя брало? — тревожно вздохнул он, участливо кладя руку мне на плечо. — Или кто напал на тебя в шуме[27]? Или очаровали тебя? Туга-то нам… Горе-яре!
Теперь я уже свыкся с местным сленгом, но тогда, беседуя с парнем у ворот селища, не въехал в его слова ни на полметра. Чтобы не показаться иностранцем, пришлось преимущественно молчать. Хиппи меж тем базарил без умолку:
— Право слово, ты слова нелепы речешь. Равно нем еси, однако. Ведь мы уж плакали тебя. Стожара, батька твоего, воспросили: жив ли наш Мстиславка? Отповедал Стожар: не видать мне Мстислава: знать, за многие угодья уходил ты от села…
Услышав знакомое имя Стожара, я обрел интерес к жизни. Общий смысл слов омоновца смутно дотягивался до меня — я перевел фразу на русский и с ужасом осознал, что некий Стожар является мне — батькой! А следовательно, мы с нудисточкой — родственники!
Настроение упало и придавило тяжестью. Захотелось признаться болтливому хиппаку, что вижу его в первый и, надеюсь, последний раз. Я уже потянулся было рукой со слитком к белобрысому темечку — но парень вовремя сказал ключевое слово: