Дина на Кольку взглянула пристально, спросила шепотом:
— Не боишься… ведь поймают, — повесят непременно.
— Не боюсь, — ответил Колька и чуть не задохнулся от радости.
— Молодец, — сказала Дина задумчиво и пошла одеваться.
Ну и представлял в тот вечер Колька, публика от смеха чуть не падала.
А на другой день ответ пошел заткнутый в печеную картошку.
Колька дождаться не мог новых вестей, по ночам плохо спал, все слушал, — не стукает ли кто.
На четвертую ночь тихонько, дробно застучал кто-то в деревянную стенку клетушки. Колька выглянул в высокое круглое окошечко над дверью и обмер, вспомнил страшное стихотворение об утопленнике.
Голый, мокрый, волосатый стоял кто-то около стены и тихонечко пальцем скреб дверь.
— Коль, а Коль, это я, — услышал вдруг знакомый, милый голос, не поверил сразу, а тот жалобно так просился. — Пусти меня, Коль, а Коль.
Дрожали руки, не сразу находили дверные крючки, а когда отпер, наконец, увидел волосатого, но не страшного утопленника, а живого милого дядю Васа.
— Дай тряпку прикрыться, — сказал дядя Вас и устало опустился на сундук.
Колька рванул знаменитую коричневую Диночкину тряпку.
Дядя Вас закутался и ноги под себя поджал, стал такой смешной. Колька слов не находил от волнения и радости. Дядя Вас заговорил первый:
— Не забывал нас. Спасибо. Молодчина парнишка. Мы все нахвалиться на тебя не могли. Однако говорить много нечего. Разбуди, кто верный человек есть, присоветуемся и бежать нужно. К утру чтоб далеко быть.
Колька побежал и разбудил, конечно, Дину. Кто же вернее и кто лучше посоветовать может.
Дина проснулась, сразу все поняла, ничуть не удивилась, только, увидев дядю Васа в своей коричневой тряпке, слегка попятилась, а потом рассмеялась громко:
— Ах, какой смешной, какой милый!
Успокоившись, Дина прежде всего достала какой-то еды. Сидели за столом, ели и обдумывали.
Прежде всего нужно дядю Васа побрить всего, и бороду и волосы — вон, потом одеть, а лучше всего слепым сделать.
Дина даже в ладоши захлопала, что ей пришла на ум такая счастливая мысль.
— Конечно, слепым, а Николай — поводырь, так и пойдете. Теперь нищих много, никто внимания не обратит.
План был одобрен и принят. Хотели разбудить Исаака, чтобы он постриг и побрил, но Дина рукой махнула.
— Не стоит, он затрусит только, уже лучше я сама.
При свете оплывающего огарка начала она большими ножницами кроить дядю Васа.
Тот только голову покорно ворочал направо налево.
Упала львиная грива, упала знаменитая борода.
Смотрел Колька и узнать не мог, вспомнил, как не узнал отца, когда тот подстриженный в первый раз из казармы пришел.
Заныло сердце, — когда и где найдет теперь отца.
Разыскала Дина какие-то тряпки, переоделись Колька и дядя. Вас, еще раз на дорогу поели, нажевала Дина хлеба, раскатала тонкие пластики и посадила на оба глаза дяде Васу.
Стал он такой страшный, незнакомый.
Еще ранний летний рассвет не румянил неба, когда шли по дороге двое, — слепой и поводырь его, шли молча, каждый о своем думая.
Затопали в темноте кони, сделал Колька движение бежать, свернуть с дороги в поле, в кусты, но слепой крепко сжал его за плечо.
— Куда ты, привыкать нужно.
Голос из темноты окликнул их по-польски, спросил что-то сердито. Колька, сам не узнавая своего голоса, гнусаво пропел:
— Подайте слепенькому милостыню, добрые паны.
Блеснул электрический фонарик прямо в лицо, нагнулся солдат совсем близко, зорко осмотрел, сделал презрительную гримасу, выругался громко, пришпорил коня и поскакал.
Дядя Вас рассмеялся тоненьким детским каким-то смешком.
— Здорово мы его надули. А ведь это из нашей команды, Стас курносый — я его по голосу узнал. Видно, меня ищут. И не узнал, вот здорово. Молодец Дина, ловко придумала.
Дядя Вас долго еще не мог успокоиться, смеялся и руками себя хлопал, будто не веря, что все так легко удалось.
Пошли потише, вполголоса разговаривали, друг другу рассказывали, что за это время каждому пришлось пережить, наговориться не могли досыта.
Рассказывал дядя Вас, как бежать удалось.
— Попросил я конвойного на реку отвести, порты и рубаху постирать, пайку хлеба ему за это отдал. Ну, пошли. Я разделся, стирать стал, а он посвистывает да меня поторапливает. Я время выбрал, в обе руки песку набрал, да прямо ему в рожу, так все глаза и засыпал, а сам бух в воду. Я плавать под водой здорово могу, во флоте, когда служил, нас обучали. Пока он глаза протер и из револьвера в воду бухать начал, я уж далеко был. Побежал он в лагерь за конвойными, а я дальше и дальше, на тот берег уплыл, под корягу в камыши забрался. Они и по берегу, и в лодке с шестами, до самого вечера шарили, да так ни с чем и ушли. Ночью выбрался и к вам прибежал. Дело простое. Не горюй, парень. Придет еще наш день. Будет наше красное знамя на всех дворцах развеваться.
У Кольки дрожало все внутри от радости и волнения. Верил, знал, что так будет, что не даром все муки и страдания.
Рассвело, но день был облачный, не жаркий, от полей и лесков прохладой несло, идти легко, а главное — свобода, свобода, хотя и много еще впереди опасностей.
Вошли в деревню. Колька стукал под окнами хат и затягивал свою песенку:
— Подайте, добрые люди, слепенькому, убогому.
Нигде не подавали, деревня была бедная, напуганная, только рукой досадливо махали, в деревне стояли польские солдаты.
Но Колька не ленился у каждой хаты петь свою песенку и низко кланяться, так дядя Вас велел, милостыни им не нужно было, в мешке лежала еще краюха, положенная Диночкой, но для отвода глаз нужно было представляться настоящими нищими, и Колька ловко представлялся, лучше даже чем в палатке представлял перед публикой медвежонка.
Одна старуха сжалилась, сунула кусок твердого, как камень, черного хлеба, и Кольке даже стыдно стало — им ведь хлеба не нужно, а у старухи, может, последний.
Дядя Вас его похвалил, когда вышли из деревни:
— Ловкий ты парень, Колька, молодец, не пропадешь, а мне без тебя не выбраться бы.
Так шли они по той самой дороге, по которой недавно бежали Колька с Мотькой от злого плена.
Изредка садились отдыхать и поесть и опять шли, без устали, будто от свободы выросли у них крылья, которые несли весело и легко.
Дорогу Колька, оказывается, запомнил хорошо, вел своего слепого, нигде не сбиваясь, даже не задумываясь, каждый кустик, каждое дерево запомнил.
Ночью прилегли в канавке придорожной отдохнуть, и видел Колька во сне Москву, отца, мать, малышей, Катю, Костю, всех видел — все такие веселые, милые, а проснулся, небо темное, в ярких звездах, цветы и трава пахнут сладко, а по дороге медленно телега едет, и два голоса разговаривают:
— Хоть бы красные скорее пришли. Сил больше нет терпеть.
— Верно, скоро придут. Сказывают, в Незнамове сильный бой был, вчера здесь слышно было. Незнамово, слышь, за ними осталось, а ведь всего семь верст тут.
Проехала телега, замолкли голоса, спал крепко дядя Вас, бормотал во сне что-то, а Колька лежал и вслушивался, дыхание от радости захватывало — всего семь верст. Только как туда попасть, не наткнуться бы на ляхов.
Лежал Колька и слушал. Тяжело загудела земля знакомым гулом, давно уже такого не слышал, вскочил дядя Вас, будто по сигналу.
— Что такое? — за глаза слепые схватился.
Колька его за руку дернул, чтобы не отодрал Диночкиных пластинок.
— Палят, никак, — спрашивал дядя Вас, вслушиваясь.
— Палят, семь верст осталось, — захлебывался Колька, а сердце вот-вот разорвется от радостного, беспокойного волнения.