На углу задержались: солдаты шли с музыкой и с флагами.
Другой автомобиль подъехал тоже с ребятами, только наш-то побольше. Поздоровались с чужими ребятами, помахали им шапками, покричали «ура» и разъехались.
А потом въехали в узкий извилистый переулочек. Казалось, и не проехать такой махине. Зафыркал, завертелся автомобиль и так ловко обходил все углы. Вот, вот в стену воткнется, даже страшно, а он на всем ходу избочится и дальше; только в одном месте извозчика чуть не сшиб: дама на извозчике сильно ругалась, зонтиком грозилась, а ребятам только смех, даже Анна Григорьевна рассмеялась.
Колька нагнулся к Кате, спросил заботливо:
— Не зазябла?
— Нисколечко. Ах, как весело! — кричала Катя в самое Колькино ухо, улыбалась не только губами и глазами, а и ленточками и волосами, развевающимися от ветра, и голубеньким платьем, всем улыбалась так радостно и благодарно.
Вырвались на Тверскую: тут не раскатишься: идут и по мостовой и по тротуарам, едут конные, автомобили пыхтят медленно.
— В ряд, товарищи, в ряд, крикнул кто-то с красной перевязью на рукаве, когда удалой шофер попробовал и тут разогнаться.
Ничего не поделаешь, втиснулись в ряды и двинулись шагом. Куда ни поглядишь, и вверх и вниз по улице флаги длинными красными языками облизываются будто дразнят, везде поют с одной стороны:
— Вставай, проклятьем заклейменный, — в другой — Смело, товарищи, в ногу, — шипят автомобили, гремят трубы, и ничего, что разное— выходит дружно и главное весело.
— Аэроплан — крикнул Костя Трунин.
Ребятишки все головы задрали: на голубом небе плавно плывет блестящая птица, дрыгает слегка крылышками, поет песню, будто кузнечик потрескивает.
— Вот бы на аэроплане, — загорелся Колька, заволновался, задергался, а Катя испуганно прижалась к его руке.
— Нет, страшно, и мама не позволит, — подумала и добавила: — А с вами и не страшно бы.
Докатились, наконец, и до площади. Площадь огромная — конца-края не видно, но народу такая куча, что еще теснее, чем на Тверской, не провернешься никак, и со всех сторон новые и новые напирают.
— Детские автомобили вперед пропустить, — передавалось откуда-то издалека приказание от одного к другому.
Засвистел автомобиль пронзительно, Соловью-разбойнику впору, и стал вперед продираться. Народ ругался, а пропускал, ребята чувствовали себя такими важными, важными, даже малыши смотрели вниз на бородатых рабочих снисходительно.
Толкались, толкались, наконец, выбрались на середину к самому помосту: тут еще множество автомобилей с ребятами стояло, к ним и завернули, на самый перед выпятились и встали.
— Приехали, баста, — сказал шофер, ручку отвернул и слез, пошел курить к соседнему автомобилю.
В это время музыка загремела, загрохотала, а народ шел рядами мимо помоста и ребячьих автомобилей.
Помост увешан флагами, украшен зеленью, много на помосте людей, все больше в серых солдатских шинелях. Кричат они тем, что проходят мимо, машут руками и фуражками, поздравляют с праздником, что-то о войне слышит Колька, о врагах, а внизу уже не пешие, а конные едут с винтовками и красивыми красными знаменами.
Один с помоста такой усатый, в очках, громким голосом речь говорит:
— Вот — дети, наше прекрасное будущее. Если мы не доживем, они придут нам на смену.
Рукой на ребячьи автомобили взмахнул, и вся площадь заревела, заклокотала, замелькали вверх шапки, флаги, платки.
Неужели это все в их честь, ребятишек Лукьяновских, Варваринских, Козихинских и других прочих, которых только за вихры драли и в угол ставили.
Неужели это на них тысячи глаз сейчас смотрят.
Кольке даже как-то неловко стало, съежился, за Катину спину нагнулся, и в носу щекотно — как бы не зареветь.
А Костя Трунин — ничего, фуражкой машет и «ура!» кричит. Катя тоже кричит тоненьким, таким жалобным голоском, как котенок мяучит.
Колька приободрился, выглянул, — шагают мимо них новые и новые ряды в солдатских шинелях, что-то кричат им, улыбаются, руками машут.
Нагнулся Колька за край автомобиля, смотрит пристально. Вдруг в рядах мелькнула рыжая борода подстриженная и улыбка такая знакомая. Не сразу опомнился — отец. А может, огляделся. Хотел прыгнуть, совсем изогнулся, туда вниз бы к нему, в серые ряды, зашагать бы в ногу, раз, два, раз, два, под развевающимся гордо красным знаменем.
Анна Григорьевна за пиджак потянула.
— Вывалишься, обалдел совсем.
А ряды все новые и новые наступают.
Пропала рыжая борода, не найти теперь, не разыскать никогда.
— Ну, держись, ребятишки, — крикнул шофер.
Зафыркал автомобиль, загудел, дрогнул и понес опять ребят по площадям, бульварам, улицам, переулочкам.
IV
В ПОХОД
Отец исчез незаметно. Жил в казармах, приходил домой все реже и реже. Мать плакала, задумывалась, а как-то получается вдруг письмо.
Мать кликнула Кольку, стоит бледная, конверт в руках дрожит.
Колька стал разбирать кривые буквы и не сразу понял, что писал это отец уже оттуда, с войны. Дочитал письмо, сложил, конверт осмотрел внимательно, побежал стрелой во двор в задний угол, к помойке, там к забору прижался, огляделся, что никого кругом нет, и дал себе волю — заревел.
Жалко отца и обидно, что даже не узнал, как и когда тот уехал, не попрощался как следует.
А в забор кто-то царапается, как мышонок, и тоненький Катин голос раздается:
— Коля, Колечка, это вы?
Слезы вмиг вымерзли у Кольки на глазах, покраснел от одной мысли — вдруг заметит, что он — герой, предводитель, ревет, сказал суровым голосом:
— Ну, что тебе нужно?
Катя смущенно запищала:
— Я хотела вас спросить…
Колька сжалился: взобрался на забор, сел верхом, сказал важно:
— Мне некогда: у меня отец на войну ушел.
Катя всплеснула руками:
— На какую войну?
— На какую? Вот глупая, на настоящую, я сам за ним скоро поеду.
Последние слова сказал Колька, как-то вдруг не подумавши, но, как молния, вдруг сверкнула мысль— ехать на войну за отцом, непременно ехать.
Катя ни слова не могла сказать от ужаса и восхищения, так и стояла с разинутым ртом.
Колька любовался ее изумлением, теперь уже твердо знал, что необходимо ехать на войну, отыскать отца, вместе с ним— под пули и шрапнель. От этой мысли стало радостно, хотя и жутко немного.
С Катей больше нечего разговаривать, что она понимает — девчонка.
С медлительной важностью слез Колька с забора и пошел отыскивать Костю Трунина, с ним посоветоваться можно— человек знающий и бывалый.
Костя был наказан, сидел в своей комнате на подоконнике и зубрил уроки, на Кольку внимания не обратил.
Колька походил, походил вокруг окна и, сломив гордость, окликнул:
— Костя, а Костя?!
— Что тебе, видишь, занят, — ответил тот раздраженно.
— Дело важное, нужно поговорить, — говорил Колька просительно — такое нетерпение разобрало, нельзя откладывать ни на минутку.
Костя догадался, что дело не пустяковое, бросил свою важность и сказал, сложив ладони трубочкой.
— Я безобедник, сейчас попробую удрать, жди за углом.
Через минуту Костя благополучно выбрался из темницы.
— Бежим, — крикнул, и они побежал но улице, на пустырь, где свалка— любимое место для собраний и заговоров.
Запинаясь, рассказал Колька об отъезде отца и о мысли ехать к нему, рассказывал несколько смущенно, боялся, что Костя высмеет, но тот серьезно наморщил лоб и сказал:
— Ты прав, на войну необходимо, я бы сам поехал с тобой… — поколебался: — но у меня семейные обстоятельства.