Он уговорился с шофером, чтобы тот захватил его в Маджалис, когда поедет обратно. Так, в состоянии полного транса, проехал он снова Цовкру, прошел лугами и горами до Кубачи, и было уже светло, стояло раннее утро, когда хозяин сам встретил его и принял коня и проводил к себе. Он ни о чем не спрашивал, но видел, что с его другом было что-то необыкновенное, и в самом деле это было необыкновенно. Раз в жизни можно позволить такое! Через два часа он уже спал в кабине, и шофер разбудил его только в Мамед-Кала, и он повел шофера, после того как тот поставил машину в гараж, в небольшой кабачок, и там они хорошо посидели до поезда, который пришел с опозданием и повез железного и неутомимого горца из аула Шовкра в громадный, дымный, залитый уже вечерним светом, шумящий и звенящий Баку.
Когда он вошел в дом приятеля, все его друзья были на месте. Они встретили его таким криком, что он растерялся, потом тяжело сел на стул и налил себе водки.
Тогда на него посыпались вопросы, хотя они были совсем ненужными. Ну как? Был дома? Неужели был? Как добрался? Как вернулся?
Он отвечал, встав во весь свой большой рост, сказал: «Был», — и выпил залпом стакан. Кто-то скептически спросил: «А как знать, что ты был в Шовкра?»
Юсуф посмотрел на говорившего, не обидевшись, и совершенно спокойным голосом сказал: «Я сидел на крыше и курил бакинские папиросы. Там осталось достаточно окурков: кто не верит, может проехаться туда, как я…»
— Так вот, — сказал Юсуф, — в самом деле в доме был переполох, подумали, что были воры, потому что на крыше утром нашли много окурков от таких папирос, каких в ауле никто не видел. Искали, что могли украсть воры, но обнаружили, что воры ничего не украли. И очень удивлялись, как они обманули собак и что они делали на крыше. Одна старуха сказала, что это был демон, злой дух, но ей показали окурки, и она, держа толстый мундштук и с тревогой оглядывая его, не могла точно сказать, какие папиросы курят бесы и курят ли вообще…
— О чем ты думал, когда сидел на крыше? — спросил я.
— Я ни о чем не думал, я читал стихи, — отвечал Юсуф.
— Чьи стихи ты читал?
Он засмеялся, встал и прошелся передо мной.
— Свои стихи!
— Я знал это давно, — воскликнул я, — я знал, что ты пишешь стихи! С таким характером, с таким воображением нельзя не писать стихов… Прочти мне…
— Ты не поймешь, не зная языка…
— Поэт поэта узнает по голосу!
— Это сказал Сулейман из Ашаги-Сталы, когда мы были у него. Вот это поэт! А я что — бывалый горец из аула Шовкра, аула сапожников. Я прочту тебе другой раз как-нибудь, в Махачкале вот будем, там прочту… Смотри, сегодня я почему-то тебе рассказал про то, что можно иной раз забыть и мчаться неизвестно за какой мечтой. Что я искал в ту ночь? Не знаю. Но я не мог остановиться на полпути. А сегодня, смотри, такая же колдовская ночь, как тогда. Не будем испытывать судьбу… Поддаваться искушению. Давай ложиться, пора, завтра, брат, рабочий день. Не до фантазий, жизнь, как есть…
Я лег, накрылся своей походной буркой, но я не мог уснуть. Как будто путь, проделанный Юсуфом, все еще стоял перед глазами. Постепенно к нему начало прибавляться нечто иное, и это не было сном, ко мне пришло воспоминание, рожденное словами великого ашуга: поэт поэта узнает по голосу!
И я увидел заново тот большой день, который застал нашу писательскую бригаду в Касумкенте. Тогда бригада была в полном сборе. Кроме Юсуфа, Павленко, Луговского, меня, с нами были молодой лезгинский поэт Фатахов, московский художник Лаков, писатель Роман Фатуев — автор рассказов о новом и старом Дагестане.
В Касумкент мы попали после длительных странствий по прибрежной полосе Каспийского моря с ее холмами, покрытыми великанскими мальвами, по предгорьям, где столетние ореховые деревья и могучие тополи возносили в бледно-голубое небо свои вершины, и под ним буйствовало море зелени и цветов. Запах цветущих азалий наполнял солоновато-жаркий воздух предгорья, с которого широко открывалось море, до удивления синее и густое, как смола.
Мы видели новые поселения, города, где эпоха уже распоряжалась пространством по-своему, дыша красными вспышками «Дагогней», звеня якорями кораблей в махачкалинском порту, шумя гудками новых фабрик в Дербенте, сигналя фонарями рыболовных судов у причалов Белиджи, видели аулы, сохранившие еще старинные промыслы, древние обычаи, патриархальный пастушеский быт.