И когда тот пришел, он ему и говорит: «А теперь, будьте добры, расскажите мне, что же в самом деле произошло? Вашу эту версию о христианском прощании перед кончиной не принимаю. Извольте объяснить. Тут все не так…»
И врач тогда объяснил, что оно и так и не так. «Дело в том, что они ждут, чтобы с гор пришли хакимы горские, большие специалисты по части лечения поломок ног и рук. Они никогда ног и рук не рубят, а лечат травами, массажем, особыми лубками. Вот почему вы таких больных и застали, которые этих хакимов дожидались. А как они, раненые, услыхали, что им просто отпилят ноги, руки, они упросили сохранить их до хакимов, которые вот-вот придут». — «Хорошо, — сказал Пирогов, — когда хакимы придут, я посмотрю, как они будут это все делать. Я буду ваш помощник, вас они не смущаются?» — «Меня — нет, — отвечал лекарь, — у нас это практикуется». И Пирогов увидел искусство горских врачей и написал потом специальную статью о том, как хакимы-горцы умеют искусно лечить огнестрельные повреждения и переломы без ампутации… Так что о младенческих народах говорить не надо…
— А высокий моральный кодекс какой был, — добавил другой знаток гор, который тоже занимался историей Дагестана, Роман Фатуев. — Вспомните случай с тем же Пироговым, когда под Салтами был тяжело ранен храбрейший мюрид Шамиля и местные врачи, как ни старались, помочь не могли. И Шамиль, зная о славе Пирогова как лекаря, послал специальных гонцов в русский лагерь просить Пирогова приехать. И Пирогов, без разрешения начальства, отправился к Шамилю и сделал операцию, спас мюрида, вынул пулю и поехал обратно, отказавшись принять в дар роскошного коня. Сам Шамиль лично выразил ему признательность…
— Рыцарские были времена, — сказал я. — Ну уж если говорить о творческой силе и высоте народных характеров, так вспомним, как Лев Толстой поражен был теми образцами горской поэзии, которые он послал Фету, чтобы тот обработал их, или, как теперь говорят, перевел с подстрочника. Фет просто взорвался от восхищения, написал специальное стихотворение, где сравнивал себя с ястребом, который просидел зиму в клетке, питаясь настрелянною птицей, и вдруг получил живую птицу.
писал он Толстому.
— Поэтов в горах вокруг Толстого было много и тогда, как и теперь, — их просто не знали! — воскликнул Эффенди Капиев. — Возьмите наших лакцев, я сам лакец, какова хоть наша Патимат из Кумуха; она, аристократка, полюбила простого муталима. И какие она написала стихи, это девяностые годы; а Гасан Гузунов, он и сейчас жив. Сборник имеет, правда, рукописный. А Гарун Саидов — революционер-поэт. Наша семья жила в Темир-Хан-Шуре в доме его невесты. Когда он погиб, моего брата, родившегося в то время, назвали в честь погибшего бойца Гаруном. Он был и драматургом, Гарун Саидов, написал драму «Лудильщики».
А какой был даргинец Батырай! Могучий поэт! Как наш Цадаса, громил он невежество, угнетение, и ему под страхом штрафа запрещали выступать перед народом. За каждую спетую песню поэт должен был платить штраф — быка. Иногда собирали деньги на быка его земляки, и он пел сквозь слезы, и слушали его затаив дыхание. А когда он в нищете, в одиночестве сидел, не имея права громко подать голос, он, говорят, забирался в глиняный кувшин большой и там пел вполголоса. А Махмуд из Кахаб-Росо, Эмин лезгинский! Их много, они всюду, певцы! Надо собрать их песни, это достояние народа…
Так говорил Эффенди, с таким жаром, с такой сердечной заботой, что было ясно, что он и есть тот хранитель, тот передатчик песен этих названных им и нам неизвестных поэтов, которых он представит большому читателю.
Мы уходили из этого дружеского дома с убеждением, что Эффенди сделает большое, народное дело. И он сделал его. Все знают его переводы Махмуда, Батырая, прекрасную книгу «Резьба по камню», изумительную книгу о Сулеймане Стальском «Поэт». И чудесной его помощницей была неутомимая, одаренная Наталья Владимировна Капиева, которая и после его смерти самоотверженно продолжала работу над переводами горских поэтов. Ею составлен большой сборник народных лириков Дагестана, который открывает широкому читателю много новых славных имен.