Заодно пожаловался Трепыхалов на собственный творческий кризис. Весёлые истории из-под его пера выходили всё чаще с грустной концовкой, а то и с печальной серединой. Дошло до того, что его пригласили работать в московскую фирму «Русское горе», которая дистанционно вызывала неподдельные слёзы у клиентов, разучившихся плакать.
— Вот думаю, Борик: может, к психологу-то не мне ходить? Может, Ирку отправить?
Доктор сильно вздрогнул. По белым толстым щекам его словно чёрная тень пронеслась.
— Что ты городишь! — воскликнул он. — Мы, мужчины, жён к психологам не водим. Сами ходим.
— Даже ты, Борик, ходишь? — подивился Косик.
— Скажешь тоже! Я холостой.
— А мы, значит, хо-одим… — протянул Трепыхалов.
— Ходите, — подтвердил психолог. — Такова ваша, то есть наша, мужская доля. А что касается твоего женского случая, то на него имеется психологическое решение.
— Неужели? — Трепыхалов обрадовался.
— Ты пришёл не к мошеннику, а к нормальному, честному психологу. Я тебе кляксы на листках показывать не стану. В деревне живёшь? Курятник имеешь? Нет? Так построй! Инкубатор купи. Объясни жене: мол, бизнес это. Инвестиции. Реальные. Пусть с цыплятами возится. Кур выращивает. Билл Гейтс в Америке выращивает — и ей не зазорно!
— Ну, в принципе…
— Баранки гну! В женщине, что бы там ни сочинял Вейнингер, скрыто не мужское, а сельскохозяйственное начало. Как доктор наук тебе говорю. Кто в России сельское хозяйство поднял? Женщины! Мужики наши всё бы растащили да пропили!
Произнеся эти глаголы, Квазимудров сморщился так, точно на него сивухой дыхнули.
— А ведь пожалуй! — И ободрённый Трепыхалов отправился восвояси.
Раннею весною, однако, он снова записался на приём к психологу-однокласснику.
— Что такое? — спросил Борис Борисович. — Я тебе куроводство прописал?
— Прописал. Да только жена с курами этими быстро управляется. Комбикорма сыпанёт, с водичкой размешает, морковочки на тёрке постругает, картошечки отварит — и готово. Яйца в гнёздах соберёт, вечерком омлет на стол подаст — и опять за компьютер: то разные ванкоины скупать, то вон новые цифроволны поддерживать. Финансовое течение такое: все друг другу электронные деньги переводят и ждут, когда разбогатеют.
— Новые! — Психолог усмехнулся. — Старые добрые письма счастья! Они при советской власти ещё существовали. Клали люди по бумажному рублику в конверт, по почте отправляли и просили адресата систему не прерывать. Ждали, что в один прекрасный день к ним сто или тысяча конвертиков прибудет… Ты давай-ка свиней заведи, Константин. Сейчас весна — самое время заводить. Пусть Ира твоя хряков вырастит. Зимой мясо и сало поспеет. Колбасок наделаете… — Толстый психолог облизнулся.
— Затратно оно, свинарник-то строить. — Трепыхалов вздохнул. — У меня и денег, считай, нет. А ещё вонючие они, хряки…
— Где твой оптимизм? — Борис Борисович посмотрел на портрет доктора Мартина Зелигмана, американского специалиста по оптимизму и пессимизму у людей и животных. Портрет, как показалось Косику, висел криво, а сам доктор совсем не походил на выдающегося оптимиста. Оптимисты улыбаются и имеют отсутствующие лица, а этот глядел так, будто сейчас очки твои сжуёт.
Пришлось Трепыхалову взять кредит в банке. Число построек на его дворе увеличилось ещё на одну. И что же? Энергичная Ирка, привыкшая к курам, запросто управлялась и с поросятами: и кормила, и чистила лохани, и свинарник убирала, и у ветеринара консультировалась. Воняло от хряков сильно, как и допускал Косик, но от вони вышла неожиданная польза: сосед, чья собака-пустолайка докучала пишущему Трепыхалову, продал дом тихому человечку и удрал куда-то вместе с собакой.
С приходом зимы, когда хряки были заколоты и превращены в сало- и мясопродукт, жена бросилась разыскивать новые способы скоростного обогащения, и душа Косика опять преисполнилась тревоги. Сидит Косик у окошка, за стеклом валит снег, Косик печалится и мысленно составляет некролог без грамматических ошибок. Свой некролог. И внезапно обнаруживает: окошко-то не его! Оказывается, сидит он не дома, а в офисе психолога Борика. С презреньицем смотрит со стены доктор Зелигман, знаменитый проповедник оптимизма у людей и животных.
— Ты ведь развестись хочешь. — Борис Борисович глядит на пациента в упор, точно гипнотизирует. — Хочешь, но боишься. Мы, мужчины, существа трусливые, а потому второсортные. Перемен пугаемся. Женщина тебе осточертела, а поделить имущество и уйти ты боишься.
— Как это: уйти… — разбирает Трепыхалов собственное бормотание. — Почти тридцать лет вместе… Двоих детей подняли, в люди вывели…
— Я и говорю: перемен боишься! — припечатывает Борик. — Освежи жизнь, сбеги из плена, вырвись на волю из чулана!
«Из шкафа, не из чулана», — мысленно поправляет доктора пациент.
На сей раз Косик бывшему однокласснику не верит. Тот сам холостой, и других холостыми сделать пытается.
Психолог молчит. Выглядит он как-то зыбко. Стол, кабинет и портрет доктора Зелигмана тоже выглядят зыбко, сказочно: колышутся, тают, разделяются на кусочки, плывут в молочной мгле куда-то… Будто открылось окно, и в комнату заполз густой белёсый зимний туман… Трепыхалов находит научное объяснение происходящему. «Я плачу, — беззвучно говорит он. — Глаза мои застят слёзы».
Косик выходит от психолога и едет в деревню. Дома он плачет по-настоящему: рыдает в голос, как баба. Дом пуст, лишь кот мяукает. На столе в кухне лежит записка:
Уезжаю от тебя, сквалыга, Скрудж диккенсовский! Не хочу жить со скупердяем, фомой неверующим и пессимистом бесповоротным! Знай: я разбогатела! Инвестиция моя выстрелила, и теперь я с чемоданом валюты в Таиланд улетаю. Надоели мне ёлки, хочу под пальмы!
P. S. Сто долларов — это не тебе, это котику на прокорм.
Бумажка в сто долларов зеленеет тут же, подле записки.
Кухня переворачивается вверх ногами, и несчастному Косику кажется, будто он улёгся на потолке. Отчего-то делается вокруг очень темно.
— Ты спишь, — раздаётся голос психолога. — Проснись!..
Ступни Косика Трепыхалова внезапно упираются во что-то. Косик шевелит руками, ногами: он укрыт одеялом, ногти на его ногах царапают спинку кровати. Над ним потолок, а на потолке знакомая люстра с пятью рожками. Не кухня это, а спальня. С улицы дотягивается до постели рыжий свет фонаря.
Несмело, с каким-то детским страхом поворачивает Трепыхалов голову. Сначала он видит кота Мишку, который вытянулся, утонул посреди кровати в одеяльной ложбине. Потом видит человеческую щёку. Примятые тёмные кудряшки прикрывают женино ухо. Косик помнит это ухо ещё со школы, и потому Ирка кажется ему совсем молоденькой. Жена ровненько сопит. Должно быть, смотрит сны. Денежные. Грезятся ей наволочки, чулки, мешки, чемоданы, сейфы и гаражи денег, и даже целые банковские подвалы, куда едва влезает её состояние, которому мрачно завидуют арабские шейхи, русские олигархи и Билл Гейтс. На европоддонах сложены пачками рубли, фунты стерлингов, форинты, злотые, рупии и другие денежки с изображениями королей, президентов и великих исторических деятелей. Шумят вентиляторами серверы, вырабатывающие без устали циферки биткоинов, ванкоинов и прочих разнообразных коинов, которые посредством финансового круговорота в природе превращаются в евро, доллары, японские йены, турецкие лиры и швейцарские франки. Громоздятся, достигая потолка, штабели золотых слитков с высокими номерами проб. Ирка взбирается по стремянке и берёт сверху слиток. Пробует на зуб. Вдруг свинец? А то вольфрам?
Думая, поддастся ли вольфрам зубу, Трепыхалов продолжает смотреть на жену. Нет, не о вольфраме он думает. Был ли он у психолога? Или Борик явился к нему во сне? А пред тем приснился кошмар с разбогатевшей и сбежавшей Иркой?
Господи, нынче ж первое января! Новый год!
А у них и подарков-то друг для друга нет. Полночь они встретили без шампанского и мандаринов, за чаем и молочной шоколадкой, купленной на мелочь, которую Ирка, пряча лицо, выгребла из своего кошелька.