Вдалеке послышались какие-то звуки – громкие голоса, стук копыт. Начавшаяся суматоха привлекла их внимание, а затем на подъездной аллее поместья появился всадник, скачущий галопом на вороном коне, из-под копыт которого летели клубы пыли. Всадник что-то кричал на скаку.
Среди слуг начался переполох. Двое мужчин выбежали на улицу и попытались схватить лошадь под уздцы, но всадник не обратил на них никакого внимания. Он заметил Элоизу, и ее зонтик, и Жана Себастьена, и Сильвию, и вечерний променад в виноградниках. Пришпорив коня, он поскакал между стройных рядов виноградной лозы и, поравнявшись с хозяевами поместья, спешился. Его лошадь была мокрой от испарины.
– Мадам! – воскликнул он и припал перед ней на колено, одновременно срывая с головы шляпу и парик.
– Морис?
Морис Монгольфье был одним из младших братьев Жака-Этьенна – один и в такой дали от дома. Юноша порывисто обнял Жана Себастьена и поцеловал руку Элоизы в перчатке.
– Я скакал из самого Парижа, – выпалил он. – В каждом городе брал новую лошадь. Я держу путь в Анноне.
Жан Себастьен взял его за руку.
– Мой дорогой друг, вы должны остаться у нас. Утром я с радостью предоставлю вам свежую лошадь.
– Вы очень добры, граф, – ответил ему Морис, – и я не откажусь от лошади, если вы согласны на обмен. Но до захода солнца еще три часа. Я бы предпочел продолжить свой путь. У меня есть новости из Парижа, которые я везу отцу, но могу поделиться ими с вами. – Его руки дрожали. – Они взяли Бастилию. Бастилию!
Жан Себастьен лишь слабо нахмурился, услышав такую весть.
– Кто? – спросил он. – Кто взял Бастилию?
Морис низко наклонился.
– Народ, – прошептал он. – Народ захватил Париж.
– Народ?
– Народные массы. Толпы людей, – пояснил Морис. – Будьте готовы ко всему. То, что произошло в Париже, может произойти и в Дижоне.
– Юноша, дорогой мой, – Жан Себастьен смотрел на него с выражением, которое говорило о том, что беспокоиться совершенно не о чем. – Не следует паниковать раньше времени. Народ любит нас. Нам нечего их бояться. Лучше подождать и посмотреть, как поведет себя король. Да и, в конце концов, что такое Бастилия? Никому не сдавшаяся тюрьма в шести днях езды отсюда.
– Дорогой граф, – сказал Морис, – я еду предупредить своего отца. Вы вольны пренебречь моим советом, но вас там не было, вас не было в Париже. Я был. Я видел эту толпу. Я читал статьи, гуляющие по городу. «Свободная Франция». Это доберется и до Дижона. Это и вас тоже коснется. Поверьте мне. Все так и будет.
– Что будем делать? – спросила в тот вечер Элоиза своего мужа. Они стояли у окна южной гостиной залы, наблюдая, как круглое, красное солнце садится за холмистый горизонт.
– От Парижа до нас далеко, – отозвался Жан Себастьен.
– И все-таки…
Жан Себастьен пожал плечами.
– Что они могут? – вопросил он. – В каждом столетии есть свои бунтари, и иногда они выигрывают схватку, а то и две. Но на этом все. Пусть наслаждаются этой маленькой победой, пусть клепают свои статейки. Мы не представляем для них интереса. Вот отстроит король Бастилию, и их головы полетят с плеч.
– Значит, не будем делать ничего? – спросила Элоиза.
– Ничего.
Они не стали ничего делать. Почти два года Монбельяры ничего не предпринимали. Да и что они могли? Революция свершалась так далеко. А за виноградниками по-прежнему требовалось ухаживать. По-прежнему требовалось управлять поместьем. Во Франции богатый человек был богат, а бедный – беден, и не существовало очевидного способа переломить эту истину, если только, как любил повторять Жан Себастьен Монбельяр, «не сделать нас всех бедняками, а если парижский ветер перемен дует в таком направлении, я отказываюсь этому способствовать».
Но ветер дул, и мехи революции работали без всякого содействия со стороны Жана Себастьена. Новости из столицы приходили каждую неделю. Редко хорошие – что для Элоизы, что для Жана Себастьена, что для владельцев других поместий, виноградников, золота и серебра.
Очередные бунты. Очередные предостережения.
И все же, где Париж, а где – Дижон. Бургундия. О бургундцах говорили: «Они никогда не видели моря», – и ничуть не грешили против истины. До Сен-Назера, города на свирепом атлантическом побережье, отсюда было более десяти дней тяжелой езды, и почти столько же – до Марселя на юге или до Дьеппа на севере, и кто бы пустился в столь опасное путешествие только ради того, чтобы утонуть в чужом океане? Уж точно не жители Дижона.