Я протягиваю руку и поворачиваю ключ в замке. В горле у меня мгновенно пересыхает. Но это же глупо. Собственные глаза доказывают мне, что там, за дверью, я увижу всё тот же задний дворик и сад – всё как всегда. Но я ничего не могу с собой поделать. Я берусь за дверную ручку, и мои пальцы, на одном из которых отчётливо видно подсохшее пятнышко крови, заметно дрожат.
Настало время выяснить, что реально, а что нет.
Я поворачиваю ручку и распахиваю дверь.
Хотя в душе я отчасти ожидала, что так и будет – то, что я вижу, похоже на удар в лицо.
Никакое Солнце не освещает наш сад. Нет ни зелёной травы, ни цветов, ни припудренных розовым крон. Сада тоже нет. Только пустое чёрное пространство, которое начинается от порога и тянется в бесконечность, в каком бы направлении я ни смотрела.
Мои пальцы отчаянно сжимают дверную ручку, все инстинкты вопят, чтобы я немедленно захлопнула дверь. Но я сопротивляюсь. Я должна разобраться.
Наш дом как будто парит в космическом пространстве. Но то, что я вижу из задней двери, совсем не похоже на звёздное небо с поздравительной открытки. Эта Вселенная пуста. Нигде не видно ни единой звёздочки.
Пошатнувшись, я едва не повисаю на дверной ручке. Мне кажется, эта бесконечная чернота сейчас унесёт меня.
Есть такая штука вантаблэк – самый тёмный из всех изобретённых человечеством материалов. Учёные сделали его из углеродных нанотрубок – тончайших трубочек углерода, в тысячи раз тоньше человеческого волоса, спаянных вместе. Если посветить на что-то сделанное из вантаблэка, свет попросту затеряется в этом лесу из нанотрубок и вместо предмета вы увидите только чёрную пустоту. Этот материал не просто чёрный – он суперчёрный.
Примерно такой, как то, что я вижу за дверью.
Крепко цепляясь одной рукой за дверную ручку, я медленно вытягиваю другую вперёд, в эту черноту. Рука проходит сквозь неё, но я не чувствую ничего – никакого сопротивления, никакого изменения температуры. Только страх, что чернота тоже может потянуться ко мне.
Понадёжнее ухватившись за дверной косяк, я чуть приседаю и наклоняюсь вперёд. Я хочу понять, как далеко простирается темнота. Прежнего мира снаружи нет – но вдруг я смогу увидеть, куда он подевался? Я верчу головой во все стороны, высматривая хоть какой-нибудь признак жизни в бесконечной пустоте, и чувствую, как у меня противно сжимается желудок.
Нигде ничего. Только темнота.
Дрожа всем телом, я втаскиваю себя обратно в дверной проём, подальше от края. Мои босые ноги скользят по гладким чёрно-белым плиткам.
Если эксперимент успешно повторяется, доказательность полученных результатов сильно возрастает.
Значит, я вижу всё это на самом деле.
Там, снаружи моего дома, – пустота, и я уже не знаю, вернутся ли когда-нибудь домой мама, папа и Лили.
Пока я стою и смотрю на чёрную бесконечность, контуры дверного проёма начинают слегка расплываться. Я протираю глаза, думая, что, возможно, оптический сигнал, идущий по моим зрительным нервам в мозг, нарушен из-за этой суперчерноты. Так происходит, если слишком долго смотреть на вантаблэк: он отражает так мало света, что мозг попросту не понимает, на что вы смотрите. Все детали поверхности исчезают. Если покрыть вантаблэком скомканный лист бумаги, он будет казаться абсолютно плоским.
Но потом я понимаю, что нет, дверной проём не расплывается. Просто его понемногу заслоняют чёрные капли – темнота начинает просачиваться внутрь.
Замерев, я смотрю на зависшие над порогом пузырьки черноты. Заметить их можно только на фоне белого дверного косяка – плоские диски абсолютной тьмы, которые как будто медленно пульсируют, вплывая внутрь.
Шесть… семь… восемь… девять… десять…
Они всё прибывают и прибывают – невидимые на фоне чёрной бездны до того самого мгновения, пока не проплывут мимо дверей из белого поливинилхлорида. Их чернота настолько пронзительна, что у меня начинают болеть глаза. Это абсолютное ничто, полное отсутствие всякого цвета. Я даже не могу сфокусировать взгляд на этих каплеподобных формах, которые уже зависают над обувной полкой возле дверей. Рядом с ними папины чёрные резиновые сапоги кажутся грязновато-коричневыми. Ближайшая капля касается обреза сапога, и я с ужасом наблюдаю, как невозможная чернота распространяется по всей резиновой поверхности. Она меняется прямо у меня на глазах, превращаясь из реальной, хорошо знакомой вещи в нечто плоское, двухмерное. Такое чёрное, что глаза болят уже невыносимо. Оно уже больше не отражает света – на том месте, где только что стоял папин сапог, теперь лишь чёрная пустота.