Виктор Петелин был дипломированным литературоведом и даже кандидатом наук: в 1961 году в МГПИ им. В. И. Ленина он защитил диссертацию «Человек и народ в романах М. А. Шолохова», что, впрочем, ему ничуть не помогло, а лишь усугубило положение дел.
Конечно, Петелин не мог не понимать, что капитальная разгромная рецензия не могла быть написана и напечатана случайно: на то было получено некое высокое-превысокое дозволение; однако Петелин решил (или же сознательно держался версии), что стал жертвой заговора русофобов. Он настойчиво искал причины своего несчастья в личном, неполитическом, тем более было где поискать. Скажем, свою роль могли сыграть напряженные отношения между Петелиным и секретарем московской писательской организации Ф. Ф. Кузнецовым, порой выходившие на публику, как это было на партсобрании 12 января 1983 года[117].
В любом случае, Петелин оказался первым «писателем в отдельности», творчество которого было публично препарировано критиками. И сделано это было пером молодой писательницы Татьяны Толстой, которая подготовила пространную рецензию на книгу Виктора Петелина «Судьба художника: Жизнь, личность, творчество Алексея Николаевича Толстого» (М.: Художественная литература, 1982).
Как и многие рецензии этой кампании, она была напечатана с упущением значительного времени после выхода рецензируемого произведения, ведь рецензии понадобились не в связи с книгами, а в связи с проводимой кампанией и избранными жертвами.
В статье Т. Толстой все доказывало обреченность В. Петелина: название – «Клеем и ножницами» – не сулило ничего хорошего, имя рецензента – внучки героя книги – не оставляло возможности оправдаться, страшил и объем – больше одного авторского листа текста. Ну и тон, признаться, не оставлял автору ни тени надежды.
С самого начала рецензент подходит к этому беллетризованному жизнеописанию Алексея Толстого как к научному изданию («подзаголовок свидетельствует, что перед нами – научная монография»), что, конечно, излишне на фоне дальнейших констатаций, которые вполне красноречиво говорят об обратном; и далее критик оговаривает свой взгляд на творчество автора:
Если исследователь вошел в возраст зрелости уже после того, как писателя не стало, то, воссоздавая облик писателя, стиль его жизни, окружение и т. д., исследователь обращается к свидетельствам очевидцев. Ничего зазорного тут нет. При одном только условии: читателю следует дать ясное представление, откуда что взято. В. Петелин этого не делает, видимо, полагая, что если источников много, то неоговоренных заимствований не заметят. Заметили. Раскроем книгу и посмотрим, что получилось[118].
И далее без особенного труда Татьяна Никитична уличает писателя во всем том, чем грешили многочисленные исторические романисты и авторы беллетризованных биографий эпохи застоя, да и эпохи нынешней:
Вот так, страница за страницей, идет преспокойное переписывание чужого текста. Если перечисляются несколько человек – В. Петелин перечислит их в том же порядке, что и мемуаристка. Если она снабдит имена инициалами – будут у В. Петелина и инициалы. Не упомянуты инициалы – и В. Петелин не потрудится их выяснить[119].
Поскольку эта книга В. Петелина была по сути слеплена из двух ранее изданных, а белые нитки то и дело попадались на глаза, то на 283‐й странице (из 511) вдруг возникает указание: «Здесь и в последующем диалоги А. Н. Толстого с его выдающимися современниками представляют собой беллетризованное изложение, основанное на строго документальном материале. При реконструкции бесед использованы письма, воспоминания, дневники и другие биографические источники».
Как же производится «беллетризация» документального материала? – вопрошает Т. Толстая. – А хотя бы так. Берутся воспоминания (скажем, Корнея Чуковского – блестящие, талантливейшие!) – и расписываются по ролям. <…> Простодушная убежденность, что «люди говорят, как пишут», что монолог внутренний не отличается от монолога внешнего, приводит к «реконструкции» совершенно диких и невозможных диалогов, произносимых напыщенным языком, мгновенно искажающих своей противоестественной тональностью облик говорящего[120].
«Сомнительно, чтобы мелкое крошево из частных писем, обрывков записей, материала рассказов и литературоведческих домыслов давало адекватное представлении о мировоззрении, о внутреннем мире, о творческом методе писателя». Сам Толстой, по Петелину, выходит для вдумчивой читательницы Т. Толстой довольно непривычным: «Прежде всего, это злобный брюзга», «подслушивает чужие тайны и лихорадочно записывает», «отказывая писателю в праве на воображение, В. Петелин отводит ему роль соглядатая», «Неясно, как человек с такой убогой фантазией мог написать „Хождение по мукам“»[121].