Вряд ли для литературных критиков в статье Толстой было содержательно много нового: в целом творчество Петелина-биографа ставилось достаточно невысоко. И несмотря на хвалебные рецензии в прессе, никто не видел тех внутренних рецензий, которые давались не друзьями, а неангажированными историками литературы. В качестве показательного примера приведем отзыв М. О. Чудаковой 1976 года на рукопись «Алексей Толстой» для серии ЖЗЛ. Это не менее резкий текст, с удивлением, почему бытовым и семейным подробностям жизни даже не Толстого, а его родных уделено столько внимания; самому герою – тоже достаточно, но вопрос, как это делает Петелин:
Вообще позиция в отношении перипетий личной жизни А. Толстого – удивительна. Он нетерпим и категоричен в оценках, пристрастен в своем отношении к мемуарным источникам и похож скорее на третейского судью в китайской драме, чем на жизнеописателя[129].
С удивительным для биографа пристрастием рассказана в последней части рукописи история разрыва А. Толстого с Крандиевской и новой женитьбы. Биограф мог взять на себя либо роль судьи, либо роль хроникера, но непонятно, зачем ему брать на себя роль общественного обвинителя, да еще в столь щекотливом деле, делать из А. Толстого жертву мотовки-жены, злостной растратчицы его денег, толкавшей его на халтуру и т. д.[130]
Любопытно, что всего труднее дается автору рукописи позиция историка. Это сказывается и в рассказе о работе над Петром, и в рассказе о работе над Иваном Грозным. Точка зрения, принятая А. Толстым, мгновенно становится для автора единственно возможной. Когда же писательская концепция Петра проиллюстрирована известными формулировками Сталина, вопрос предполагается окончательно решенным. Идея множественности подходов к историческим событиям (как и к объяснению перипетий личной жизни), по-видимому, автору рукописи остается принципиально недоступной[131].
Хотелось бы освободить рукопись и от наивных анализов «творческого состояния» его героя в момент работы. Я имею в виду такого рода описания: «Работая над этим стихотворением, Толстой представил себе „грохот ударов и взрывы гранат“, „клубы дыма в пыли“, представил себе „серые тени жестоких солдат“, стрелявших в жаждущих свободы и братства людей, с оружием в руках отстаивающих правду „гордых, великих, свободных идей“, представил себе рыдающую мать, держащую на руках убитого сына, „милого мальчика“, мечтавшего „проникнуть в людскую печаль“…»[132] и т. д.
В описании отношений А. Толстого с современниками и друзьями автор рукописи идет чаще всего одним и тем же путем – герои пересказывают друг другу очень длинно свои письма и статьи. <…> Здесь вновь встает вопрос об источниковой базе биографа. Она представляется очень узкой…[133]
В завершении М. О. Чудакова желает автору переработать рукопись:
Биограф любит своего героя, это важно; будем надеяться, что любовь станет в процессе работы менее «слепой» и более «разумной». <…> Все же пока вместо героя в рукописи чаще выступает вперед хорошее к нему отношение биографа. Этого, конечно, мало[134].
Но стиль работы Петелина «на выходе», в сущности, претерпел не столь много изменений.
Однако одно дело – рецензия внутренняя, а совсем другое – напечатанная. Татьяна Толстая, будучи младшим редактором по должности, современникам уже в 1984 году показалась исполином. Если для написания такой рецензии достаточно только знания, таланта и доли безрассудства, то для напечатания нужно нечто большее. И за ее спиной стоял М. Б. Храпченко – «гауляйтер отечественной филологии»[135].
Но поскольку те, кто мог бы многое добавить к словам Т. Толстой, сохраняли гробовое молчание, а на стороне писателя были многочисленные положительные рецензии, то Петелин чувствовал себя правым. Тем более что формально недочеты рукописей, на которые указывали внутренние рецензии в процессе подготовки книг в издательствах, были им учтены.
Следует напомнить, что закон наиболее четко организованных идеологических кампаний в СССР 1946–1949 годов состоял в том, что жертва проработки или публичного поруганья должна была как минимум смириться и замолчать, а еще лучше – признать ошибки, написать покаянное письмо, словом, принять как неизбежное тот факт, что партийная критика проехалась по нему железным катком, и постараться (если позволят) жить дальше.
Для особенно недогадливых «Вопросы литературы» дали рецепт верного поведения: сразу за статьей Т. Толстой было помещено короткое, на половину полосы, «Письмо в редакцию» театроведа и исследователя творчества Ахматовой – В. Я. Виленкина (1910–1997):