— Что скажете, месье Мармонтель, о нашем новоявленном Орфее? — спрашивает мадам д’Эпиней своего соседа.
— Я желал бы процитировать Фонтенеля[37], которого в бытность его у герцогини дю Мэн однажды спросили, какая разница между нею и часами. Он ответил: «Часы напоминают мне о времени, а герцогиня заставляет забыть о нём».
— Хорошо сказано. А каково мнение господина аббата?
Ответ Галиани последовал мгновенно:
— Он кажется мне менее удивительным, чем два с половиной года назад, хотя он остался тем же чудесным созданием и феноменом. Он навсегда останется чудесным созданием и феноменом — только и всего.
— Забавно, но причудливо. А вы, дорогой друг Гримм?
— Да, это феномен, из-за которого вскоре будут спорить властители Европы.
— Итак, подведём итоги, — говорит мадам с тонкой улыбкой на губах. — Маленький Вольфганг — это чудесное создание, которое заставляет нас забыть о течении времени и вскоре будет желанным гостем европейских дворов. А я от себя хотела бы добавить: это ещё и самый прелестный мальчик, какого мне довелось встретить.
— Браво! — восклицает Галиани. — Вы более искусный дипломат, чем сам принц парижский: своей оценкой, состоящей из высказываний всех кавалеров, вы предотвратили их неминуемую — на почве ревности! — ссору.
А тем временем Вольтер, семидесятидвухлетний философ из Фернея, присоединяется к Леопольду Моцарту и вступает с ним в разговор. Оба они стоят у рояля, а совсем рядом Вольферль, весь — напряжённое внимание.
— Вы пруссак, месье Моцарт?
— Нет, шваб, родившийся в Баварии и проживающий в Австрии.
— Значит, вы земляк моего друга Гримма? Мне в Баварии бывать не приходилось, но раз там стояли колыбели двух таких незаурядных людей, то, по моим понятиям, это страна, развивающаяся в правильном направлении. Я, к сожалению, знаю только Пруссию — Потсдам, Берлин. Гримм рассказывал мне, что в Германии появилось несколько новых поэтов. Их имена... нет, забыл...
— Вы, наверное, говорите о Клопштоке[38], авторе «Мессии»?
— Точно, «Мессии»! Прекрасная мысль: в наш век просвещённого разума написать «Мессию». А кого бы вы ещё назвали?
— Геллерта[39], автора басен и церковных песен.
— A-а, немецкий Лафонтен, но с религиозным привкусом.
Старый господин недовольно покачивает головой:
— Видите ли, месье Моцарт, на немецком Парнасе ничего особенного не происходит. Ваш король Фредерик в моём присутствии говорил об этом с пренебрежением, если не сказать с издёвкой. Германия — не страна поэтов. Её поэты блуждают в области воображаемого, что, кстати, относится и к мыслителям. Просветители занимаются у вас абстрактными рассуждениями. У нас во Франции дело обстоит иначе. Мы смотрим реальности прямо в глаза и действуем как революционеры, стараясь победить и устранить варварские предрассудки и привычки, невежество, бесчеловечность и преступления против закона. Это должно было бы стать задачей и для ваших просветителей. Вместо чего они расходуют силы своего ума на разрешение запредельных проблем, в конечном итоге бесполезных для нашего жалкого человеческого естества. Я говорю вам об этом открыто и прямо, поскольку Гримм сказал мне, что вы тоже сторонник Просвещения. Вы уж не обессудьте...
— Ни в коей мере. Хотя, должен признать, наши немецкие просветители избрали иной путь, нежели французские. Церковь и по сей день представляет собой монументальное здание, которое, по крайней мере, мы, католики, никому разрушить не дадим.
Словно пропустив последние слова Моцарта мимо ушей, философ продолжает:
— Вы, пожалуйста, не подумайте, что я ставлю низко всё созданное в Германии. В одном отношении они намного нас превосходят — в области музыки. Они с ней в столь интимных отношениях, будто она их бессмертная возлюбленная. Я всегда испытывал подлинное удовольствие, когда король Фредерик после наших жарких философских споров брался за флейту. Казалось, что извлекаемые им из инструмента звуки меняют его облик: строгое лицо могучего правителя как бы разглаживалось, в ясных водянисто-голубых глазах появлялись просветлённость и умиротворённость. Разве не немцы подарили титана, по сравнению с которым наши Филидор и Монсиньи[40] — жалкие карлики? Я говорю о Генделе. Я слышал в Лондоне целый ряд его вещей, и они меня потрясли. Да и ваш драгоценный отпрыск тоже подтвердил сегодня мою мысль о том, что немцы предрасположены к музыке и готовы занять в ней положение ведущей нации. Я поздравляю вас: вы имеете счастье быть отцом поразительно одарённого сына, и я предсказываю ему большое — да что там, огромное! — будущее.
38
40