Фрау Жозефина с восторгом разглядывает дорогие подарки, которые Вольферль один за другим достаёт из чемоданов, а Леопольд Моцарт в дополнение к своим письменным сообщениям рассказывает своему приятелю и безотказному кредитору о финансовых успехах турне, чистую прибыль от которого он оценивает в семь тысяч гульденов, не считая сувениров и бижутерии. Хагенауэр глазам своим не верит, когда видит на столе бесчисленные табакерки, часы, медальоны и другие драгоценные вещи. Наконец он выдавливает из себя:
— Мой дорогой вице-капельмейстер, теперь вы богатый человек! Я всегда говорил, что ваша профессия — золотое дно. А вы не верили! Можете теперь открыть музей драгоценностей и брать деньги за осмотр.
Леопольд Моцарт громко смеётся:
— Музей? Тоже скажете! Кроме нескольких вещиц, которые нам дороги как память, всё остальное добро мы постепенно обратим в надёжные австрийские гульдены.
— А меня найми маклером, чтобы я заработал пару крейцеров на вечернюю выпивку. В этом деле мне труба неважный помощник, — доносится от двери низкий голос.
— Дядя Шахтнер! — радуется Вольферль и бросается к нему обниматься.
— Ну вот, вы все на месте, живые-здоровые! — говорит он, целуясь со всеми по очереди. — Я уже потерял надежду встретиться с вами в сей юдоли печали.
Шахтнеру хочется о многом им поведать. Хагенауэры догадываются об этом и прощаются. Прежде всего трубач успокаивает Леопольда Моцарта: его опасения, что из-за долгого отсутствия он лишится места вице-капельмейстера, беспочвенны. После того одного-единственного случая архиепископ больше неудовольствия в его адрес не высказывал. Наверное, многочисленные хвалебные заметки в газетах и письма графини ван Эйк возымели на него своё благотворное действие. Ещё он рассказывает, что в лице Михаэля Гайдна оркестр получил отличного концертмейстера, добивающегося законченного и блестящего исполнения.
Потом очередь доходит до Вольферля, которого Шахтнер обо всём подробнейшим образом выспрашивает. Тот, конечно, показывает дяде Андреасу свои композиции, и Шахтнер, внимательно прочитав лист за листом, произносит торжественно и серьёзно:
— Источник твоей музыки, Вольфгангерль, чист и обилен. И пробился он раньше, чем я ожидал. Теперь озаботься тем, чтобы он бил не переставая. В Зальцбурге у тебя не будет недостатка в поводах для сочинительства. Вот, к примеру, через три недели у нашего архиепископа день рождения. Ты снискал бы благосклонность его княжеской милости, если бы написал по этому случаю лисенцу, а мы бы её поставили.
— А что такое «лисенца», дядя Шахтнер?
— Торжественная песнь признания. Тут ты можешь дать полный простор своей фантазии.
— Да дадите вы когда-нибудь мальчику отдохнуть? — вмешивается в разговор матушка Аннерль. — Разве не видите вы, господин Шахтнер, до чего он устал? Вы ещё ребёнка в могилу загоните!
Она покидает комнату в сильном возбуждении, и Вольферль с Наннерль торопятся за ней следом, чтобы успокоить. Горечь, прозвучавшая в её словах, всех испугала, особенно Шахтнера. Пользуясь отсутствием детей, Леопольд Моцарт объясняет другу:
— Надо тебе знать, Андреас, после последней болезни Вольферля моя жена живёт в постоянном страхе за его жизнь. Эта забота преследует её словно наваждение. Понять её можно: из семи детей у нас выжили только они двое. Но иногда её страхи обретают странные формы. Она считает, что как раз сочинительство отнимает у него особенно много сил. Ей не приходит в голову, что он страдал бы ещё больше, запрети я ему это. Я, конечно, на его стороне. Запретишь ты птице петь? Нет! Безделье — бич для Вольферля. Да и всё возведённое мною музыкальное здание рухнуло бы! Привычка со временем становится железным корсетом, из которого не выпрыгнуть. Но эта привычка даётся ему легко, как и учёба; ему придётся много учиться, прежде чем он добьётся того, на что я надеюсь и рассчитываю. Мешать ему — неумно. И безответственно.
XIX
Архиепископ Сигизмунд принимает Леопольда Моцарта именно так, как и предсказывал Шахтнер: без заметных признаков неудовольствия. Лишь одно замечание, имевшее несколько ироничную окраску, что, дескать, после пышных приёмов в Париже и Лондоне господину вице-капельмейстеру маленький Зальцбург покажется неуютным, можно было воспринять как далёкое эхо былой обиды.
— Позволю себе возразить вашей княжеской милости: несмотря на все полученные за рубежом отличия, для меня и моих близких Зальцбург был и останется самым дорогим и любимым местом на земле.