— Весьма рад слышать, — произносит архиепископ. — И поскольку вы храните мне верность, я буду и впредь с удовольствием позволять вам собирать лавровые венки в дальних странах. А вашего младшего, показавшего себя с самой лучшей стороны и получившего лестную оценку газет, я намерен по достижении им соответствующего возраста принять в мой оркестр. — На несколько секунд архиепископ умолкает, а затем продолжает: — Лолли держит музыкантов в повиновении. И Гайдн ему в этом служит надёжной опорой. А что толку, если эти парни не желают повиноваться и к обязанностям своим относятся спустя рукава, превращаясь в выпивох и плутов. Они готовы заложить последнюю рубашку, потакая своим прихотям. Должен сказать, вы — похвальное исключение, и я хотел бы только, чтобы все вам подражали.
Когда Леопольд Моцарт вернулся после аудиенции домой, Вольферль показал ему готовый речитатив для лисенцы, которую отец сразу одобрил. В последующие дни он с головой уходит в работу над арией. Когда она готова, Вольферль относит её концертмейстеру Гайдну, который в качестве музыкального директора местного театра решает, годится опус для постановки или нет.
Этот приземистый, почти свирепого вида человек с набрякшими веками, из-под которых на мир глядят его насмешливые глаза, смотрит на маленького композитора с нескрываемым недоверием; пролистав нотные страницы, он спрашивает с нарочитой строгостью:
— Ты сам это написал? Признавайся честно!
Вольферль, ничуть не испугавшись, отвечает:
— А что, господин капельмейстер, вам не верится?
— Нет. Но раз ты утверждаешь, попробуем поверить. Только не воображай, будто то, что ты мне принёс, невесть какая важная штука. Но пригодиться может. Поставим.
Гайдн ожидает, что от радости подросток бросится ему на шею, он как бы втайне ожидает этого. Удивлённый безразличием, с которым Вольфганг отнёсся к этим словам, он спрашивает:
— Думаешь, я пошутил?
— Нет. Просто я ничего другого и не предполагал.
Гайдн теряет дар речи. Какое-то время он не сводит взгляда с Вольферля. Потом нежно треплет его по щеке и говорит:
— Глупый мальчик, ты мне нравишься.
Сидя вечером за стаканчиком вина в погребке «У Петра», Гайдн склоняется к Шахтнеру и шепчет ему на ухо:
— Сегодня я первый раз разговаривал с вашим чудо-мальчиком с глазу на глаз. Чёрт побери, какое у него чувство собственного достоинства! Безо всяких обиняков так и сказал мне, что его вещь готова к постановке.
Шахтнер от души смеётся. Сосед бросает на него недоумевающий взгляд и продолжает:
— А ведь паренёк прав. Пропади я на этом месте, если он не станет вскоре соперником итальянцев на оперной сцене. Замечательный мальчик! — И выпивает одним духом очередной стаканчик вина за здоровье молодого композитора.
В день храмового праздника в городе гостила итальянская оперная труппа. Голоса у певцов хорошие, но сама опера посредственная, местами скучная. А после неё исполняют лисенцу Вольфганга — арию для тенора и оркестра; она настолько отличалась от оперы своей мелодичностью и продуманностью, что все слушатели, в том числе и архиепископ, оживились. Подозвав своего главного казначея, графа Арко, архиепископ спрашивает, кто автор этой музыки, и слышит в ответ:
— Одиннадцатилетний Вольфганг Моцарт.
— Правда? — удивляется князь церкви. — Вот уж никогда не поверил бы.
После представления он велит позвать мальчика, испытующе смотрит на него и говорит:
— В твоём искусстве игры на клавире и на скрипке я однажды имел уже случай убедиться. Но то, что ты занимаешься композицией, для меня новость. Скажи как на духу: ты один сочинил эту арию?
— Мне никто не помогал, ваша княжеская милость.
— И даже отец?
— Нет.
— Ну продолжай в том же духе и смотри, чтобы из-под твоего пера вышло что-то большое, значительное.
Когда отец с сыном возвращаются домой, Вольферль весело живописует матери и ход праздничного представления, и свой недолгий разговор с архиепископом. Отец, с недовольным видом стоящий рядом, даёт волю накипевшим чувствам:
— Да, и какова же была княжеская благодарность? Нам было велено сидеть за обеденным столом в людской, в то время как итальянские певцы, Гайдн и Лолли были приглашены к господскому. Мы сидели среди крикливой и отпускающей грубые шуточки челяди, нас словно высадили на остров прокажённых. Вот как ценят у нас музыкантов, которые старались изо всех сил, чтобы о Зальцбурге заговорили во всей Европе.