Она увлекает подругу к стоящей неподалёку скамейке, открывает письмо, и обе вместе читают:
«Любезнейшая графиня!
Не сердитесь на меня, пожалуйста, за долгое отсутствие писем. Я молчал, потому что не мог сообщить ничего утешительного. Всё-таки венцы легкомысленный и поверхностный народец — я краснею от стыда при этом признании, — без bon goflt[44], лишённые восприимчивости к подлинным ценностям и неподдельного энтузиазма, они более падки до сенсаций. Леопольд Моцарт не так уж не прав, когда говорит, что им куда больше по душе арлекиниады, фокусы и шарлатанство, нежели откровения гения».
— Эта увертюра Вальдштеттена звучит в высшей степени загадочно, — замечает графиня Аврора, опуская конверт на колени. — Даже не знаю, чего теперь и ждать.
— Может быть, он преувеличивает.
— А вот это не в его духе. Если его что глубоко волнует, он следует принципу: avoir coeur a la bouche[45]. Но продолжим чтение...
«В последнем письме я сообщил Вам, что Моцарты в январе прибыли в Вену и затратили много усилий для восстановления былых связей. Я помогал, чем мог. Результат во всех случаях оказывался одним и тем же: отказ следовал за отказом. Одни оправдывались объявленным при дворе трауром, хотя карнавальным увеселениям эти господа свою дань платили. Другие настолько цепенели при одном воспоминании об оспе, что избегали любого скопления людей, что вообще-то довольно странно, поскольку она давала о себе знать — и то изредка — лишь в некоторых предместьях Вены.
Не могу не упомянуть об одном-единственном исключении: о большом концерте, устроенном русским посланником князем Голицыным. Этот аристократ и поклонник муз познакомился с Моцартами ещё в Париже и имел о них самое высокое мнение. Он счёл своим долгом предоставить гостям из Зальцбурга возможность выступить перед избранной публикой, и овации в честь немецкой музыки явились своеобразным посрамлением нашей венской знати.
Что не могло не броситься в глаза во время этого Soiree[46], прошедшего с большой помпой, — относительно холодный приём, оказанный молодым музыкантам, по сравнению с бурными изъявлениями восторга шестилетней давности — и это при исключительной завершённости музыкального исполнения.
Я могу объяснить себе это одним лишь: утерей Вольферлем и Наннерль ореола редкостных вундеркиндов. И действительно, Наннерль уже вполне сформировавшаяся Demoiselle[47], а Вольферль, хотя он подросток и лицо у него детское, далеко не прежнее прелестное дитя.
Его притягательность заключена сегодня не столько в мастерстве виртуоза, в том изумительном владении клавиром и скрипкой, которые воспринимаются как нечто естественное, — как-никак ему двенадцать лет, — сколько в содержании программы, составленной главным образом из его собственных композиций.
Для меня лично — и Вы, любезнейшая графиня, приняли бы мою сторону — творческие откровения юного Моцарта были куда большим поводом для восхищения, чем мастерство их воспроизведения, — а ведь это самый характерный признак гениальности, который большинством отмечен не был.
Леопольд Моцарт, несомненно, угадал, в чём самая сильная сторона дарования сына, и целеустремлённо способствует её развитию.
Подхватив на лету пожелание молодого императора и рассчитывая на успех постановки, он поручает Вольфгангу написать оперу-буффа, считая, наверное, что певцы и певицы, бывшие в то время под рукой, для этого жанра подходят больше, чем для оперы-сериа[48]. Хотя они же в конце декабря прошлого года обеспечили успех «Альцесты» Глюка[49], а может быть, единственно по той причине, что ему предложили подходящее для такой оперы либретто, принадлежащее перу проживавшего в то время в Вене флорентийца Кольтеллини.
И не было такой силы, которая оторвала бы в те дни Вольфганга от работы, мелодии так и рвались из него наружу — и в начале июля партитура «La fmta semplice» — «Притворной пастушки», — как называлась опера, уже готова и ничто постановке не препятствует.
Да, но чёрта лысого — это я пользуюсь любимым выражением Леопольда Моцарта. Кто принимал в расчёт закулисную дипломатию? Арендатор театра, итальянец Афлиджио[50], обещавший Моцартам золотые горы, сделавший поначалу ставку на сенсационный успех оперы двенадцатилетнего композитора в собственной постановке, вдруг идёт на попятную и постановку откладывает.
Отсрочка следует за отсрочкой, и это выводит Леопольда Моцарта из себя. Он требует, чтобы итальянец сдержал наконец данное им слово, на что тот — вот верх наглости! — заявляет ему: «Va Bene[51], я ваша опера поставить, если вы требовать. Но вы не получать удовольствия — я заставлю на неё насвистеть».
48
49
50