— О-о, это было бы чудесно! Музыка, правда, звучит у меня в ушах, но как хотелось бы услышать её в исполнении настоящих певцов и оркестра — тогда бы я понял, чего в ней не хватает.
— Ну, тогда каждый из нас кое-что получит: ты чему-то научишься, а я услышу что-то новенькое. — И архиепископ треплет его по плечу. — Я рад, — обращается он к отцу, — что, несмотря на все успехи, мальчик сохранил свою детскую природу. Сколько тебе лет?
— Скоро сравняется четырнадцать.
— Выходит, ты уже восемь лет выступаешь как музыкант. А что ты за это время сочинил?
— Десять опусов для клавира, семнадцать сонат для клавира и скрипки, сонату для четырёх рук, шесть дивертисментов, серенаду, девять симфоний для оркестра, одну кирию[55], три церковных сонаты для двух скрипок, баса и органа, оркестровую кантату, одну обедню и четыре оперы.
— Это весьма и весьма похвально. Если ты и впредь будешь трудиться так плодотворно, то ты ещё превзойдёшь Чести[56], который, по слухам, написал сто пятьдесят опер.
Обратившись к отцу, он сообщает, что намерен и в будущем предоставлять ему отпуск для концертных поездок, не выплачивая ему, правда, содержания за это время; в данном случае он намерен сделать исключение из правил ввиду болезней детей и других неожиданных осложнений.
— Ваша княжеская милость, можете быть уверены, что я буду строго придерживаться ваших предписаний.
— Вы как будто предполагаете вскоре вновь покинуть нас?
— В ближайшее время — нет. Но Италия до сих пор для нас terra incognita[57], и мне хотелось бы познакомить с нею моего сына — для его же пользы.
— Италия! Страна музыки! Конечно, он обязательно должен там побывать. Готов предположить, что и там его ждёт успех. Но о пользе вы верно заметили: в музыке итальянцы намного опережают нас, немцев, и нашим композиторам есть чему у них поучиться. — Архиепископ с улыбкой смотрит на Вольфганга и спрашивает: — Рапа italiano?[58]
— Un росо, Monsignore! Ма voglio quecta lingua cosi bene parlare come quisto italiano[59].
— Я с раннего детства настаивал на том, чтобы мальчик учил итальянский, — добавляет отец. — Тонкости языка ему пока незнакомы. Но, думаю, оказавшись в стране, он их постигнет.
— Это очень желательно; композитор без серьёзных знаний итальянского — это ни рыба ни мясо.
С этими словами архиепископ поднимается с кресла — аудиенция закончена.
Проходит несколько недель, но о постановке оперы ни слуха ни духа. Вольфганг набирается храбрости и без разрешения отца отправляется прямиком к Гайдну на дом. Дверь ему отворяет миловидная молодая женщина, она вежливо спрашивает:
— A-а, господин Моцарт-младший, чем мы заслужили эту честь?
Вольфганг, запинаясь, объясняет причину своего прихода и спрашивает, дома ли господин придворный капельмейстер.
— Да, мой муж дома. — Она зовёт из коридора: — Михаэль, Вольфганг Амадей Моцарт желал бы поговорить с тобой, — и жестом руки приглашает войти.
Концертмейстер стоит перед пультом с гусиным пером за ухом и с удивлением взирает на гостя:
— Как мило, что уважаемый коллега навестил меня в моей келье. Чем могу служить вашей милости?
Вольфганг говорит, зачем пожаловал. Какое-то время Гайдн молчит.
— Вообще говоря, ты должен был об этом узнать от главного казначея. Но я не нарушу обета молчания, если открою тебе уже сегодня всю правду. При одном условии: повесь замок на роток! То есть никому ни слова об этом, даже отцу. Понятно? — Он отводит мальчика в сторону и полушёпотом, словно доверяя тайну, говорит ему на ухо: — Опера будет поставлена. Конечно, это ещё не мастерское произведение — чего никто и не ожидал от тринадцатилетнего новичка, — но в ней много привлекательного. Правда, певцы будут на репетициях ругаться, что слова трудно выпевать, но с помощью осторожной правки мы эти подводные камни обойдём. Могу тебе сказать даже, кто будет петь партию Розины.
56
59
Немного, монсеньор! Мне хотелось бы так же хорошо говорить на этом языке, как и сами итальянцы