Это перечисление весьма впечатляет, открывая нам Леопольда Моцарта как чрезвычайно плодовитого музыканта. Но что останется от всего этого? «Для нас это мертвая музыка, которую никто не намерен возрождать, — заявляет Шуриг [3], — не больше чем приемлемое ремесленничество прикладного назначения, добросовестное, но не несущее в себе никакой духовной концепции, никакой фантазии и никакого собственного видения». Эта музыка, к сожалению, соответствовала рационалистическому, методическому характеру, лишенному полета, подлинного вдохновения, влюбленному в посреди венный дотошный порядок. «Внимательное изучение, — заключает Шуриг после тщательного анализа этой малопривлекательной и малопочтенной личности, — позволяет сделать вывод о том, что мы имеем дело с образцом респектабельного мелкого буржуа». Амбициозный, прагматичный, жаждущий денег и славы, склонный повсюду видеть завистников и конкурентов, ограниченный педант, он был спесив в обращении со стоявшими ниже его и услужлив с вельможами.
Не будем, однако, слишком суровы. Школа игры на скрипке которую Л. Моцарт опубликовал в 1756 году (это был год рождения Вольфганга), сформировавшая многих музыкантов, была превосходна. «Некоторые разделы этого пособия, — писал Паумгартнер [4], — например, глава о скрипке и глава о происхождении музыки, в настоящее время представляются устаревшими. Но компоновка материала, а также все, что касается практической методики, остается непревзойденным. Особое значение этот труд приобретает в той его части, где автор переходит от технических проблем инструмента к рассмотрению общего музыкального строя… Небезынтересно констатировать, что очень часто стиль отца, такой живой и богатый красками, сформировавшийся на фоне порывов и злободневных событий его времени, впоследствии возродился под пером сына и что в этом отношении два таких разных по своему складу человека оказываются очень близкими друг другу. С этой точки зрения Школа игры на скрипке является одним из самых драгоценных психологических источников материала для исследователей творчества Моцарта».
Особенно большой признательностью мы обязаны Леопольду Моцарту за то, что, начиная с момента, когда обнаружилась гениальность сына, он почти отказался отличных амбиций, от сочинительства, оставаясь в основном учителем мальчика, советчиком, спутником в многочисленных поездках и его импресарио. Неоднократно он мог потерять место вице-капельмейстера при дворе князя-архиепископа, который упрекал Леопольда, и, надо думать, не без оснований, ибо тот манкировал служебными обязанностями, посвящая все время Вольфгангу. Бесспорно, Вольфганг был во многом обязан своим музыкальным образованием именно отцу. Несмотря на все недостатки, Леопольд Моцарт был превосходным отцом вплоть до того самого момента, когда из-за недовольства женитьбой сына мрачность, подозрительность и злобность его характера стали проявляться наиболее агрессивно. В нем таился деспот, но деспотизм его был, возможно, в конечном счете благотворным, окружая надежной охраной сына, в противоположность отцу доверчивого и благожелательного юноши, которого было так легко обмануть. Поэтому Вольфганг его горячо любил и не раз охотно говорил, что чтит отца вторым после Бога. Действительно, непохоже, чтобы отцовское влияние, каким бы тираническим оно ни было, вызывало у Вольфганга предвзятость по отношению к отцу. К тому же он хотел чувствовать себя свободным ото всех материальных проблем, всецело посвятив себя музыке, и, несмотря на постоянное ворчание и строгую требовательность, с которой Леопольд воспитывал сына, отцу действительно удавалось оберегать Вольфганга от трудностей повседневной жизни в течение всего времени, которое они прожили вместе.
Если Леопольд делал все для музыкального образования дочери, ставшей очень хорошей пианисткой, но не более того, то с еще большим рвением он принялся за обучение Вольфганга, когда его глубоко взволновало проявление необычайно ранних и многообещающих одаренностей мальчика. Способность Вольфганга поражала, но вполне могла пропасть втуне без жесткой дисциплины и изнурительного обучения технике игры. Леопольда радовало редчайшее дарование сына, и, желая убедиться в его подлинности и глубине, он решил умерить пыл ребенка, хорошо понимая, что качество призвания слишком высоко, чтобы это могло отразиться на его развитии. С самого начала он заставлял Вольфганга разучивать трудную музыку, постоянно расширяя круг упражнений, которые иссушили бы и обескуражили любого другого ребенка, у которого музыка не жила в крови, требовал, чтобы он тщательно оформлял партитуры своих сочинений или тех, которые велел ему переписывать, притормаживая тем самым нетерпеливое воображение сына и склонность к работе на скорую руку. Требуя от него технического совершенства исполнения, сопоставимого с совершенством художественного творчества, Леопольд своими жесткими методами подчинял решение технических задач целям укрепления таланта ребенка. Далекий от того, чтобы протестовать по этому поводу, Вольфганг до конца жизни испытывал благодарность к строгому и непреклонному учителю: как и отец, он понимал, что гениальность — это прежде всего «долготерпение».
Первые уроки музыки Вольфганг получил, когда ему исполнилось четыре года, но мальчик к тому времени многому успел научиться самостоятельно, не пропуская ни одного урока сестры, подбирая на клавесине полюбившиеся мелодии и слушая концерты музыкальных коллективов, постоянно игравших то у Моцартов, то у их друзей. Он буквально дышал музыкой, что было для него так же естественно, как дышать воздухом; и столь же естественно музыка стала основной пищей ума и сердца Вольфганга, любимейшим занятием, целью и смыслом его существования. От друга дома, трубача Шахтнера, почти каждый вечер игравшего на скрипке в небольшом семейном ансамбле Моцартов, нам известно, что в четырехлетнем возрасте, то есть когда у Вольферля начались систематические уроки, его уже тянуло к сочинению музыки. Из первых композиций Вольфганга нам известны всего несколько довольно простых пьес для клавесина, которые Леопольд Моцарт собрал в альбом, озаглавленный Для клавесина. Эта книга принадлежит мадемуазель Марии Анне Моцарт, 1759. Название было написано по-французски: по традиции того времени названия музыкальных произведений писались именно на этом языке, а все специальные музыкальные термины — на итальянском. Вольферль под руководством отца очень рано освоил оба языка, как, впрочем, и многое другое, чему его учили.
Однако, к сожалению, ни фрагмента не осталось от концерта, который ребенок с большим трудам сочинил в четыре года, еще не умея записывать музыку. Небольшие менуэты и мелодии, которые он сочинял на клавесине, записывал отец. История концерта заслуживает, однако, того, чтобы рассказать ее словами Шахтнера, настолько она трогательна своей естественностью и одновременно весьма необычна. Присев на корточки, Вольферль выводил что-то пером на листах нотной бумаги, когда, заинтересовавшись этим, отец наклонился к нему и спросил, что он делает. «Я пишу концерт для клавесина, — ответил тот, — и первая часть уже почти закончена». Леопольд взял у него листы и, как говорит Шахтнер, «показал мне закорючки нот, написанных поверх стертых чернильных клякс. Маленький Вольферль, работая пером, обмакивал его в чернила до самого дна чернильницы и получал каждый раз жирную кляксу. Он тут же принимал решение, прижимал к бумаге ладонь, смазывал написанное и принимался за дело снова. Поначалу мы не приняли всерьез эти на первый взгляд беспорядочные каракули, но потом Леопольд вчитался в них и надолго застыл в каком-то оцепенении, не в силах оторвать взгляд от листа бумаги. По его щекам покатились слезы восхищения и радости. «Взгляните, господин Шахтнер, — проговорил он, — как здесь все точно и гармонично! Правда, сыграть это невозможно: никто не смог бы исполнить этот труднейший кусок». «Потому что это концерт, — вмешался Вольферль. — Нужно пробовать и пробовать, пока не сможешь сыграть. Так и должно быть». И он принялся играть, но ему удалось преуспеть в этом лишь настолько, чтобы мы поняли, чего он хотел добиться. Концепция концерта у него уже созрела».