Проявляя скорее слабость, чем собственный вкус, император взялся за реформирование театра, следуя советам соперников директора Оперы Сальери и главного управляющего имперскими театрами Розенберга, которые были уволены со своих постов. Неизвестно по какой причине немилость пала и на Лоренцо Да Понте, а также некоторых певцов, игравших в Так поступают все, в частности, на Фьордилиджи-Камиллу Феррарезе, привнесшую в эту роль много изящества и выразительности. Маловероятно, что произведение снова стали бы играть по причине внезапной монаршей опалы. Еще менее вероятным было, что Хофбург закажет Моцарту новую оперу.
Моцарта не лишили его не особенно завидной должности, обязывавшей поставлять «танцевальную музыку» для балов при дворе, но император остался глух к ходатайствам, с которыми к нему обращался Ван Свитен, пытавшийся помочь своему протеже, который надеялся получить место преподавателя музыки императорских детей и второго капельмейстера двора. Поддержанная дипломатом, который пользовался некоторым доверием у Леопольда II, эта просьба все же осталась без ответа. Казалось, монарх просто игнорировал музыканта, и сам этот факт ранил его больше, чем отказ. События разворачивались таким образом, словно император вообще забыл о существовании Моцарта. Его держали в стороне от празднеств при дворе, не пригласили на концерты, которые давались в честь короля Неаполя Фердинанда, хотя в связи с его визитом из опалы был возвращен Сальери, которому было разрешено дирижировать своей новой оперой; музыканты второго плана, например, Вейгль, получили в связи с этим событием важные заказы и лестное вознаграждение. Не фигурировала его фамилия и в списке девятнадцати композиторов, приглашенных прославить своим талантом коронационные празднества, к которым лихорадочно готовился Франкфурт.
На мой взгляд, Леопольд II проявлял такую подчеркнутую враждебность к Моцарту вовсе не из художественных соображений, а из-за его масонской деятельности. Мечтая о роли «просвещенного деспота», Иосиф II, человек либеральных взглядов и благородных чувств, допускал, что реформы необходимы, и, несмотря на свою робкую натуру и непостоянство характера, выказывал себя другом «просвещения». Он не только не противился франкмасонству, но даже признавал благородство его идеалов того периода. Моцарт, как и Гёте, был франкмасоном потому, что считал: единственное, что поможет избежать революции, это превентивные меры и согласие на законные уступки прежде, чем их потребует народ. Дворяне и даже члены королевской семьи охотно примыкали к первым масонским ложам, а их присутствие привлекало и всех тех, кто мечтал о деятельности в духе порядка и прогресса во благо человечеству. Ложи эти не были ни бунтарскими, ни подрывными; имена самых богатых аристократов значились там наряду с именами известных талантливых людей, а также буржуа. Проницательные умы понимали, что общество благородных людей, охваченных энтузиазмом, и людей решительных, принадлежащих к различным общественным классам, собранное из самых лучших и самых полезных подданных, как показано в Вильгельме Мейстере, способно создать тот новый порядок, который может заменить монархию и Церковь, не упраздняя их, в тот момент, когда неизбежная эволюция идей могла привести к упадку, если не к исчезновению «старого режима». Именно потому что франкмасонство не было во Франции достаточно серьезным движением, французская революция оказалась такой радикально жестокой; французские экстремисты упрекали франкмасонов в аристократическом происхождении, умеренности и особенно в том, что они упустили возможность избежать тотального ниспровержения ценностей и осуществить реформы постепенно, без беспорядков и кровопролития. Мощное в германских государствах франкмасонство стало там фактором прогресса и защитником традиционных ценностей, по своему характеру одновременно эволюционных и консервативных, ибо старалось сохранить реальную и оккультную власть в руках умных, бескорыстных людей, владевших административным, политическим опытом и опытом разрешения социальных вопросов.
Редко бывает, чтобы монарх следовал путем своего предшественника. Более серьезный, чем брат, более прагматичный и последовательный, Леопольд II почти неизбежно должен был действовать противоположно тому, что делал Иосиф II. Мария Терезия, женщина с энергичным и властным характером, не терпела никакого ослабления абсолютной власти и ненавидела франкмасонов. Ее второй сын унаследовал от нее эту ненависть и подозрительность, в противоположность Иосифу, которого она обычно распекала за либерализм.
Моцарт не занимался политикой, и хотя и вступил в масонскую ложу, «Коронованную надежду», и даже задумал основать новую ложу под названием «Грот», устав которой сам написал, был движим скорее гуманизмом и человеколюбием, а вовсе не идеей потрясти существовавший порядок. Представляется также, что, если бы эта элита по крови, самоотверженности и таланту смогла сохранить во франкмасонстве твердые позиции, она оставалась бы наилучшей опорой трона и алтаря при условии, что и трон, и алтарь учитывали бы изменения, произошедшие в западной мысли, и сознавали необходимость с ними считаться хотя бы ради того, чтобы продолжать существовать. То, что человек большого научного таланта и высокой морали Игнац фон Борн стоял во главе самой влиятельной в Австрии ложи под названием «Истинная гармония», было залогом мира и безопасности. Этот всемирно известный физик привнес во франкмасонство духовное величие и самоотверженность.
Французская революция 1789 года встревожила абсолютных монархов и вызвала огонь критики на франкмасонство, которое считалось ответственным за жестокости и беспорядки, царившие в залитой кровью Франции, тогда как само франкмасонство стало первой жертвой революции уже потому, что оказалось неспособным ей помешать. Леопольд II воспользовался этим предлогом, чтобы лишить австрийских франкмасонов той неявной поддержки, которую им оказывал его брат. Он даже запретил эту опасную «секту», что было наилучшим способом сделать ее действительно опасной для монархии, бросив в объятия оппозиции. Из-за принадлежности к франкмасонству Моцарт подпал под эти меры и оказался удаленным от двора, как если бы представлял опасность для трона. Но, желая участвовать в коронационных празднествах, несмотря на то, что его не пригласили, Вольфганг решил на свой страх и риск отправиться в старый курфюрстский город и попытаться на месте добиться такого приглашения. Поскольку денег у него, как обычно, не было, Моцарт понес к ростовщику остававшиеся у него редкие серебряные вещи. И поехал во Франкфурт вместе с Хофером, который всегда составлял ему компанию.
С радостным ощущением денег в кармане — он получил восемьсот гульденов, дав своему заимодавцу Генриху Лакенбахеру расписку на тысячу, — он стойко и весело переносил неприятности: трудности найма лошадей, отсутствие мест в гостиницах, заполненных устремившейся во Франкфурт аристократией, — знатные путешественники, разумеется, ехали быстрее всех и обслуживали их лучше всех. Порой наш музыкант был вынужден останавливаться в частном доме. Коляска, которую они с Хофером купили, стоила очень дорого, но Моцарт вообразил, что ехать в собственной коляске дешевле, — одна из очередных причуд ума, плохо приспособленного к материальным трудностям повседневной жизни. Погода стояла хорошая. В Регенсбурге оба путешественника по-королевски позавтракали, слушая неплохой оркестр и потягивая мозельское вино. Нюрнберг показался Моцарту ужасным, а еда в гостинице отвратительной. Вурцбург же, напротив, понравился — своим рококо, но они нашли здесь лишь скромное кафе, в котором смогли немного подкрепиться. К тому времени, когда они добрались до Франкфурта, там собралось уже множество людей, и эту суматоху легко себе представить. Хотя в городе было достаточно гостиниц благодаря ежегодной ярмарке, которая привлекала много иностранных клиентов, музыкантам с трудом удалось остановиться в какой-то небогатой гостинице, в самом бедном, расположенном далеко от центра пригородном квартале Заксенхаузен. К счастью, они встретили здесь директора театра Бема, которого Вольфганг знал в Майнце; Бем предложил к их услугам собственные апартаменты над аптекой Адлера. Моцарт сразу принялся за работу: он торопился закончить адажио, заказанное одним часовщиком для часов с музыкой, которые у того были уже почти готовы.