Да только не поспешит она никогда, ничего уж хорошего ему не скажет. И стихов этих никто не поймет, кроме моряков - а тем-то они сто лет гнулись! Но ведь кроме моряков-то кто знает, что «папа» - это флаг международного свода сигналов, означающий: «Судно на отходе, всем быть на борту». В общем, не поймет этого сокровенного четверостишья никто.
А он его никому и не покажет!
* * *
Холод, жестокий холод безжизненным инеем полз от иллюминатора, отвоевывая с каждыми сутками все новые сантиметры. Холод царил в салоне команды, холод висел в коридорах, холод властно забирался в каюты моряков. И некуда было от него скрыться: судно уже три недели стояло на якоре, при крепком морозе, и главный двигатель - сердце судна -, был остановлен, работали лишь «вспомогачи».
От холода-то Седлов и проснулся. Выпроставшись из-под одеяла и телогреек, он, щурясь в темноте, глянул вниз. Надо было точно, чтоб не обжигаться голыми ступнями о холод палубы, прыгнуть в валенки. И он бы не промахнулся, когда б не занудная качка!
В нижней койке отдернулась шторка, явив испуганную со сна физиономию друга.
- Спи, спи, Мишк, мы еще не столкнулись, это я втихаря слез.
Шторка снисходительно поползла обратно, и Седлов, включив притороченный к переборке ночник, который он не поленился прихватить из дому, и всунув кипятильник в банку с водой, с содраганием поспешил натянуть одежду, сполна вобравшую судовую стужу. Одевшись и засыпав щедрую щепотку в банку поспевшего кипятка, Седлов принялся за вязание мочалки.
Мочалка предназначалась ей. Никаких подарков, кроме разве что цветов поначалу, она не принимала, а вот на мочалку согласилась сразу - подарок чисто морской, незатейливый, самая что ни на есть ручная работа, и вещь в сущности нужная и практичная. Правда, Седлов не знал теперь, оставался ли заказ в силе. Можно было в это лишь верить, хотя, руку на сердце положа, не так это было сейчас важно. Жизненно важен был сегодняшний побег от тоски и безысходности, душевных метаний и сердечной боли. Возможность его и давала эта кропотливая, размеренная, благодарная работа. Ячея ползла за ячеей, мочалка споро обретала форму, цветной окрас, чем ближе к концу, тем более явно утверждаясь гарантией, что хотя бы однажды он увидит ту, которой этот скромный подарок предназначался. Все вокруг, казалось Седлову, летело в тар-тарары, он, тихо радуясь про себя каждому новому дню, искренне удивлялся, что солнце еще восходит, в душевой подчас случается горячая вода, а Слава с соседней каюты запросто делится жареной треской и почтовыми конвертами. И когда на двери душевой вывешивался амбарный замок, трески в сырце прошлой ночью Слава не вылавливал, а конверты кончились, оставалось еще суровое зимнее утро, Будюкин со Славой, да еще эта мочалка. Судьбу ее Седлов предвидел: будет провисать на кране с горячей или холодной водой, осядет, поблекнет - как и куцая память о нем, - и однажды без сожаления будет выброшена в мусорное ведро. Но пока мочалка вязалась, пушилась, блестела и спасала.
* * *
- Мать-перемать, интересно, привезут сегодня рыбу, или нет? - закинув ногу на ногу, Слава с удовольствием тянул крепкий душистый чай.
-Да какой дурак сегодня тяжелее рюмки что-то поднимать будет, на Новый-то год? - тяжело двигая нижней челюстью, хмыкал Будюкин. - Они че - обмороженные? Питерцы, старпом говорил, вообще на неделю домой ушли - праздновать, как люди!
Был полдень 31 декабря безумного года - одного из лихого, развеселого десятилетия, которое, Седлов не сомневался, окрестят однажды - по примеру «застоя» - запоем. Нет, не оттого, что дважды всенародно избранный президент (Седлов и сам за него голосовал) якобы пил - он мог и не пить вовсе, другое дело, что вся, почитай, страна запила, как говорил Будюкин: «Дай дороги!». А что прикажете делать новорусским нуворишам, то ли сколотившим, то ли хапнувшим бешеные, немыслимые, шальные деньжищи? Они же, сирые, поголовно почти не имели ни малейшей культуры обращения с деньгами, как, впрочем, и хоть какой-то культуры вообще. Не в экономику же - хорош чумиться, братан! - вкладывать. Спалить, профукать, растринькать, ну и часть ясно, пропить - это ж святое! А что оставалось простолюдинам, годами уже не получающими нищенской зарплаты, твердо убеждаемым год от года не только самой жизнью (вернее, выживанием), но и официальной пропагандой: ничего хорошего не ждите, будет только хуже. В водке лишь и осталось спасение.