На этот раз даты вышло только две. Был, правда, и третий претендент - июньский день выборов президента, когда, гордо прикрепив российский флажок на крыше автомобиля друга, они с отважным восторгом катались по городским улицам, пепелимые взглядами непримиримых бойцов фронта национального спасения. Но яркое это воспоминание нещадно корежилось многочисленными воспоминаниями множества угрюмо-блеклых коридоров с протертым линолеумом и надменно-чванливых кабинетов с захватанными ручками дверей и выцветшими обоями, в которых пришлось доказывать право на быть гражданином своей страны.
На второе место нынче было выведено 12 апреля. В ту ночь, затемно переходящую в раннее утро, они приняли на борт лоцмана, и боцман, проходя мимо Седлова в коридоре, гыкнул: «Ек-макарек, снег на палубе!» А потом они шли по каналу, шли в родной порт (Седлов на сей раз был не у рулевых дел) после семимесячного рейса, и Седлов, высунувшись в иллюминатор, от души кричал темным окнам спящих под снежными крышами домов: «Здравствуй, Родина!» Он был счастлив тогда, словно уже чувствуя то огромное и непостижимое счастье, что ждало его в этом краю. Пик счастья датировался 11 ноября. В этот день в местной газете напечатали его, Седлова, стихи - слабые, которые и стихами-то можно было назвать только с натяжкой. Однако беспечная дарительница сумасшедшего месяца была счастливее его самого. На радостях они засиделись у друзей, и вернулись уже к закрытым дверям ее общежития. Безнадежно потянув для очистки совести дверную ручку, девушка сошла вниз по ступеням и открыто взглянула в его глаза.
- Хорошо, уговорил, едем к тебе. Только обещай...Обещай, что...
Свежевыпавший снег фиолетово искрился на ветвях деревьев в равнодушном свете уличных фонарей, играя в прекрасных в этот миг глазах, воздух был чист и свеж, как дыхание нежных чувственных губ.
... - Ты же обещал! - непонятно, чего больше было в горячем девичьем шепоте: негодования или страсти, мольбы, или скрытого, потаенного желания.
Нежно, но властно он нашел губами сосок упругой груди. Девушка замерла в тревожно-сладкой истоме. Чертя языком замысловатые зигзаги на бархате ее кожи, он неспешно спускался вниз, заставляя маленькие кулачки все крепче сжимать ускользающий ежик его волос. В какой-то миг тонкие пальцы, дрогнув, разжались, и через мгновение хрупкие ладони мягко легли ему на плечи.
Во всем мире не было слышно ни звука. Лишь лунный свет, единственный нечаянный свидетель, узкой полоской пробивался меж штор.
Уткнувшись в мягкий каштановый волос, обняв тонкий девичий стан, он готов был забыться некрепким сном, каким забывается человек, в доме которого оставлено на ночь бесценное сокровище.
- Слушай, только если буду храпеть, толкнешь, ладно?
Вскоре он задремал, она же долго глядела на его едва различимый в темноте, далеко не гордый профиль, и вдруг, прильнув теплыми губами к его уху, что-то прошептала.
- А, что?! - встрепенулся он. - Храплю?
- Нет, - тихо рассмеялась она, - ничего...Просто ты очень чутко спишь.
Утром он исполнился достоинства принести ей кофе в постель. Ну, а вернувшись из ванны девушка поведала, что горячая вода текла лишь тонкой струйкой.
Тем днем, запоздав на судно, где его, как на грех, нетерпеливо ждали, он выводил позывные судна на бортах. По грамотно начертанным карандашом линиям буквы - выше его роста - выходили четко и строго, черным по белому, и белая крупа время от времени принималась сыпать с серого неба, свойски покалывая свинцовую рябь акватории.
Под вечер на обеих бортах отчетливо читалось стройное, хотя и несуразное для рядового понятия «UHET».
И времени-то минуло совсем ничего - рукой, казалось, можно дотянуться. Но много за это время успело случиться, произойти, оборваться, сорваться в никуда. В какой-то из невыносимо тоскливых вечеров здесь, на полузамерзшем судне, он выплеснул в терпеливую свою тетрадь наивное: