Оттого что утром надо ехать в гуно, с вечера у меня портится настроение.
— Ирина Владимировна, вопрос почти решен, стоит ли нам снова начинать прения…
Стеклянные белесые глаза и тонкий воркующий голос. Весь — сплошная улыбка, а глаза не улыбаются, смотрят стеклянно, холодно. Это — Василий Платонович Пустовойтов, заведующий гуно, мой враг.
Тогда, когда он еще не был моим врагом, я все собиралась, да так и не решилась спросить у него, где он жил до войны и не звали ли его бабушку Ядвигой Казимировной. Дело в том, что у Василия Платоновича — шрам над левой бровью и ему так же, как и мне, сорок девять лет. Разумеется, совпадения могут быть самыми неожиданными, но все же мне иногда хотелось спросить своего начальника: «А у вас был брат по имени Витек?»
Сейчас мне уже ни о чем не хочется спрашивать. Я не допускаю мысли, что тот довоенный Васек может иметь хоть какое-то отношение к человеку, сидящему передо мной за огромным полированным столом под портретом Ушинского.
— Ирина Владимировна, вопрос почти решен…
— Нет, — прерываю я его неучтиво, — вопрос еще не решен, и я надеюсь…
— Вы напрасно надеетесь, — прерывает он меня в свою очередь и тотчас же спохватывается: не выдал ли себя? Ведь я могу понять это так, что вопрос предрешен.
— Вот как, — ловлю я его на слове, — значит, комиссия работает для галочки, это пустая формальность, ее выводы уже никому не нужны.
— Вы меня неправильно поняли, Ирина Владимировна…
Мы толчем воду в ступе. Мы толчем ее уже который раз! Я прекрасно знаю, что комиссия работает для галочки, что, сколько бы у меня ни было сил для борьбы, они не нужны, школу все равно закроют, а я не умру, хоть и говорю иногда дома: «Если ее закроют, я умру».
И он знает, что я это знаю.
За окном весна, апрель, поют птицы. Окна кабинета выходят в сквер, который, в сущности, как сад. Я не могу смотреть Василию Платоновичу в глаза, они меня парализуют, я смотрю выше — на шрам над левой бровью.
— Вот что, Василий Платонович, — говорю я ему с ненавистью, но при этом улыбаюсь как можно любезней (я уже усвоила его уроки), — я это так не оставлю, я поеду в Москву.
Шрам над левой бровью перемещается еще выше.
— Вот как? — удивленно говорит Василий Платонович и, помолчав, добавляет коротко и жестко: — Это ваше право.
«Мне и теперь былого права переболеть не удалось, — твержу я, спускаясь по лестнице, устланной красной ковровой дорожкой. — Мне и теперь былого права…»
Чушь всякая лезет в голову. Чушь хотя бы потому, что строчку эту я переиначиваю. Переиначиваю сознательно, потому что так мне больше нравится.
Что же теперь делать? Зачем я сказала про Москву? Теперь придется ехать в Москву. «В Москву, в Москву, в Москву!»
Если Василий Платонович когда-нибудь жил в Москве и у него была бабушка Ядвига Казимировна, старенькая сгорбленная бабушка, которой моя мама относила наверх то чай, то подсолнечное масло, то банку какао, а когда в доме пеклись пироги, то обязательно — пироги; если это было так, то выходит, что Витек… Чушь какая лезет в голову! Я ненавижу себя за эти мысли. Ведь если им дать волю, то получится, что Витек, который был старше, ушел на войну и погиб, а его брат…
Весна, апрель, поют птицы. Я иду в школу, где меня ждут, надеясь, что уж на этот раз я добилась правды.
— Ну, что? — спрашивают меня, когда я вхожу в учительскую. За окном учительской тоже поют птицы. Наша школа стоит на бульваре, узкая улочка отделяет нас от душистых тополей.
— Я поеду в Москву, — говорю я.
— В Москву? — изумляется учительская, горестно соображая, что и на этот раз я проиграла.
Школу решили закрыть два месяца назад из-за «уменьшения контингента в сравнении с уровнем достигнутого». Так весьма изящно была выражена блестящая мысль моих начальников. А на словах мне сказали: «Ваши два этажа нужны детской школе, им тесно, а у вас — сами понимаете…»
Я понимала. Я понимала, что дело не в этажах и даже не в «контингенте» и даже не в «уровне достигнутого». Бог с ним, с уровнем. Он был липовым, гоголевским, как у нас говорят.
— Как с контингентом? — спрашивают друг у друга директора, встречаясь на совещаниях.
— Да как вам сказать… Тянем понемногу.
— А в тридцать третьей слыхали? Пять девятых открыли.